Джордж Элиот - Мельница на Флоссе

Она снова делала выговор Тому и на этот раз тем строже, что она имела на это основание. Но Том, как и все неподвижные предметы, казался еще неподвижнее, вопреки всем попыткам потрясти его. Бедный Том! он судил на основании того, что был в состоянии видеть, и суждение это было довольно неприятно для него. Он полагал, что имел в этом доказательство несомненности тех фактов, которые, как ему казалось, он имел случай наблюдать уже несколько лет и которые ясно свидетельствовали о непостоянстве характера Магги и о ее дурных наклонностях; он пришел к тому убеждению, что с нею нельзя быть снисходительным и решился поступать согласно с этим убеждением во что бы ни стало, хотя б это даже должно было отравить всю его жизнь. Том, как и каждый из нас, был заключен в пределах своей личности, а воспитание только слегка коснулось его, оставив только незначительный след полировки. Если вы чувствуете наклонность осуждать эту строгость, то вспомните, что ответственность снисходительности, лежит только на тех, кто одарен от природы проницательностью. Том почувствовал какое-то отвращение к Магги, и это чувство было тем сильнее, что оно растравлялось воспоминаниями о их прежней детвой любви и той привязанности, которая связывала их узами общих обязанностей и общего несчастья; один ее вид, как он уже – сказал ей, был ему ненавистен. В этой отрасли семейства Додсонов тетка Глег нашла характер, которого и она не была в состоянии сломить: в этом характере, чувство семейной гордости потеряло свою исключительность под двойною бронию личной гордости. Мистрис Глег допускала, что Магги следует наказать; она была из таких, которые не отрицали необходимости этого; она знала, что такое хорошее поведение, но наказать следовало сообразно важности доказанной вины, а не на основании сплетней, поднятых лицами, не принадлежащими к семейству, с целью только выставить в более выгодном свете свою родню.

– Ну, уж как твоя тетка Глег разбранила меня! Она еще никогда так не бранилась, – сказала бедная мистрис Теливер, возвращаясь к Магги: – зато, что я к ней не пришла раньше. «Не мне же, говорит, было первой приходить». Зато после она говорила как истинная сестра: у ней ни в чем нет недостатка и она всегда готова пособить. О, горе мне! но она по правде меня утешила. Она говорит, что хотя она и не любит, чтоб у ней в дому прибавилось еще постороннее лицо, для которого должно выдавать ложки и различные вещи сверх обыкновенного числа и которое вообще должно стеснять ее в ее привычках, однако ты получишь приют в ее доме, если будешь почтительна, и она защитит тебя от нападок людей, которые взводят на тебя сплетни и которым в сущности, до тебя дела нет. И я – сказала ей, что, кажется, ты покуда еще никого не хочешь видеть, кроме меня; но она – сказала: «я не стану бранить ее; довольно их найдется в семействе, которые готовы на это, я только дам ей хорошие советы и она должна быть смиренна». Этого я не ожидала от Джэн; она, бывало, всегда швыряла в меня все; что я ни делала дурно, будь это там испортившаяся наливка или слишком горячий пирог – все, все.

– О, матушка! – сказала бедная Магги, ужасаясь при мысли, какую борьбу предстояло вынести ее расстроенному уму: – скажите, что я очень благодарна. Я приду к ней, как только буду в состоянии; но теперь я никого не могу видеть, исключая доктора Кенна. Я была у него; он даст мне совет и поможет найти занятия. Скажите тетке Глег, что я не могу жить у нее или зависеть от кого-нибудь из них; я должна сама вырабатывать свой хлеб. Но не слыхали ли вы чего-нибудь о Филиппе, о Филиппе Уокиме? Не говорил ли вам кто-нибудь о нем?

– Нет, моя милая; но я была у Люси и видела твоего дядю, и он говорит, что они прочли ей письмо, и она осведомилась о мисс Гест и сделала несколько вопросов, и доктор думает, что ей лучше. Что это за свет! сколько горя – о-о!..

Началось оно с тем процессом, а там и пошло все хуже и хуже, и то в самое то время, когда счастье, казалось, так вот и улыбалось. Это была первая жалоба, которую мистрис Теливер пророчила в присутствии Магги: старая привычка проснулась в ней вследствие свидания с сестрою Глег.

– Моя бедная, бедная матушка! разразилась Магги, тронутая до глубины сердце, бросаясь на шею своей матери: – я всегда огорчала вас и причиняла вам хлопоты. И теперь вы бы могли быть счастливы, если б не я.

– Э, моя милая! – сказала мистрис Теливер, прижимаясь к ее горевшей щеке: – я должна примириться с своими детьми; мне других уже не иметь; и хотя они мне и причиняют горе, я должна и тем быть довольна. Мне нечего уже более любить после того, что я лишилась своих вещей. А ты уже начинала было поправляться; право, и ума не приложу, как это могло случиться.

Прошло еще два-три дня, а Магги все еще ничего не слыхала о Филиппе. Опасение на его счет уже начинали ее беспокоить. Она собралась с силами и решилась узнать о нем на следующий же раз у Кенна. Он даже не знал, был ли Филипп дома. Старый Уоким был в дурном настроении духа, вследствие накопившихся неприятностей. За несчастьем молодого Жетсома, к которому он питал большое сочувствие, последовала неприятная катастрофа, разрушившая все надежды его сына, надежды, на которые он, вопреки своим чувствам, должен был дать согласие и о которых он имел неосторожность намекать в Сент-Оггсе – все это приводило его почти в ярость, когда кто-нибудь делал ему вопросы о его сыне. Но Филипп не мог быть болен, иначе призвали бы доктора; всего вероятнее, что его нет в городе. Это состояние неизвестности не давало Магги покоя: ее воображению представлялись те душевные муки, которые должны были терзать Филиппа. И что он мог думать о ней?

Наконец Боб принес письмо без почтовой марки и с адресом, написанным знакомою рукою, которая как-то давно вписала ее имя в одной из книжек ее Шекспира.

Ее мать сидела в комнате и Магги, с бьющимся сердцем, взбежала наверх, чтоб прочесть письмо наедине. Губы ее дрожали, когда она прочитывала его.

«Магги! я верю вам, я знаю, что вы никогда не думали меня обмануть. Вы хотели остаться верными и мне и всему свету – я был убежден в этом прежде, чем имел на это какое-либо основание, кроме того, что я сам знаю о вашей благородной, возвышенной натуре. Всю ночь, которая последовала за нашим последним свиданием, я провел в ужасных душевных муках. То, что я видел, окончательно убедило меня, что вы не были свободны от постороннего влияние, и это лицо имело над вами власть, какой я никогда не имел; но путем этих догадок – убийственных догадок, полных бешенства и жгучей ревности – я убедился в вашей правдивости; я был убежден, что вы останетесь верны мне, что вы отвергнете его, будете бороться с самой собою ради Люси и меня. Но я не предвидел исхода, который бы не был пагубен для вас, и ужас этого сознание делал покорность судьбе невозможною. Я предчувствовал, что он не покинет вас; я думал и тогда и еще теперь думаю, что то чувство, которое влекло вас друг другу, проистекало только от одной стороны вашего характера и принадлежит к тому частному, разрозненному действию нашей природы, которое причиняет половину несчастий, выпадающих на долю человека. В вас есть такие струны, которые напрасно бы я стал искать в нем. Но, может быть, я и неправ, быть может, чувства, которые я питаю к вам, походят на те чувства, которые художник питает к изображению, выработанному, взлелеянному им: он дрожит над ним, он боится вверить его другому, ему не верится, чтоб и для другого оно могло иметь столько же значение, столько же прелести.

«Я сам не был на столько уверен в себе, чтоб видеться с вами в то утро. Я кипел эгоистическою страстью; я был потрясен тем, что перенес в течение ночи. Я вам уже говорил, что я никогда не мог примириться даже с мыслью о слабости своих сил, то мог ли бы я примириться с мыслью о потере единственного существа, которое явилось ко мне с обещанием такого счастья, которое сообщило бы новое блаженное значение даже моим страданием.

«Но страдание той ночи приготовили меня к тому, что случилось на следующий день. Я не был удивлен: я был уверен, что он убедил вас пожертвовать всем для него, и ожидал только известий о вашей свадьбе. Я судил, о вашей и его любви по своей. Но я был неправ, Магги; в вас есть какое-то чувство, которое сильнее вашей любви к нему.

«Не буду вам рассказывать, что я перенес в этот промежуток времени. Но даже во время этой агонии и, среди тех мук, которые любовь должна перенести, чтоб отрешиться от всяких эгоистических побуждений, одной любви к вам было достаточно, чтоб удержать меня от самоубийства. При всем своем эгоизме я был далек от мысли явиться мрачною тенью, чтоб пресечь ваше блаженство. Я не мог покинуть света, в котором вы оставались жить, быть может, нуждались во мне: это составляло часть моей клятвы терпеть и ждать. Магги! это доказывает справедливость того, что никакие муки я не считал слишком дорогою ценою для достижение того блаженства, которое я нашел в любви к вам. Я хочу, чтоб вы не печалились моей печали. Я привык к лишением; я никогда не ожидал счастья; а в знакомстве с вами, в любви к вам я черпаю силы, которые примиряют меня с жизнью. Вы были для моего сердца тем же, что свет и краски для моих глаз, что звуки для моего уха; вы привели в ясное сознание царствовавший во мне хаос. Я нашел новую жизнь в попечении о вашем счастье, и горе предпочтительно пред своим, и это чувство изменило мое недовольствие и ропот в терпение, которое рождает более спокойные привязанности, более нежные страсти. Я полагаю, что только такая совершенная и горячая любовь могла ознакомить меня с жизнью, которая растет и увеличивается, сливаясь с другими существованиями, ибо прежде я всегда был отвлекаем от нее постоянным мучительным самосознанием. Я даже думаю, что этот дар перемещение жизни, который сообщен мне любовью к тебе, может сделаться новою силою во мне.