Александр Дюма-сын - Доктор Серван (сборник)

Вид кладбища, большие свежевырытые могилы, редкие деревья, трещавшие под порывами ветра, как скелеты, – все было мрачно и вызывало отвращение! Все, что не было вскопано, было покрыто травой, чертополохом, крапивой. С каждым днем покрытой травой земли оставалось все меньше. Среди вскопанной почвы зияла яма сегодняшнего дня и ждала свою добычу. Предвиделось большое количество осужденных, и яма была больше, чем обыкновенно. Я машинально подошел к ней. На дне ее стояла вода. Бедные холодные обнаженные трупы! Их бросят в эту воду, такую же холодную, как и они! Когда я оказался у края ямы, то поскользнулся и чуть не упал туда, волосы у меня встали дыбом. Я промок, я дрожал. Я направился к своей лаборатории.

Она находилась, как я уже говорил, в здании старой кладбищенской часовни. Я искал глазами – почему я искал? не знаю, – я искал, не осталось ли на стене или там, где располагался алтарь, символов культа. На стене ничего не было, на месте алтаря тоже ничего не обнаружилось. Там, где когда-то находилась дарохранительница, то есть бог, то есть жизнь, теперь был голый череп без кожи и волос, то есть смерть, ничто.

Я зажег свечу. Я поставил ее на свой стол для опытов, весь заставленный инструментами особой формы, которые были изобретены мною. Я сел и предался воспоминаниям о бедной королеве, которую я видел столь красивой, столь счастливой, столь любимой, которую накануне, когда везли в тележке к эшафоту, толпа сопровождала неистовыми проклятиями и которую теперь, после того как голову ее отделили от туловища, поместили в нищенский гроб – ее, почивавшую среди золоченой роскоши Тюильри, Версаля и Сен-Клу. Пока меня обуревали эти мрачные размышления, дождь усилился, задул сильный ветер, мрачно завывая в ветвях деревьев, в траве. К этому шуму добавился как бы раскат грозного грома, только гром этот не гремел в небе, а будто пронесся над землей, которая при этом задрожала. То был грохот кровавой телеги, приехавшей с площади Революции и въезжавшей в Кламар. Дверь маленькой часовни открылась, и два человека, с которых струями стекала вода, внесли мешок. Один из них был Легро, с которым я встречался в тюрьме, другой был могильщик.

– Вот, господин Ледрю, – проговорил помощник палача, – к вашим услугам. Сегодня вечером вы можете не торопиться, мы оставляем у вас всю свиту, похоронят их завтра днем. Они не схватят насморка, проведя ночь на воздухе.

И с омерзительным смехом эти два служителя смерти положили мешок в угол, слева передо мной, возле того места, где прежде находился алтарь. Затем они ушли и оставили незакрытой дверь, которая стала хлопать от порывов ветра; под потоком ворвавшегося снаружи воздуха пламя свечи затрепетало, свеча горела тускло, будто должна была вот-вот погаснуть, оплавляясь вокруг черного фитиля. Я слышал, как они распрягли лошадей, заперли ворота кладбища и уехали, бросив неприкрытой полную трупов телегу.

Мне страшно хотелось уйти с ними, но что-то меня удержало, я остался и весь дрожал. Я не боялся, конечно, но шум дождя, треск ломавшихся деревьев, вой и порывы ветра, задувавшие мою свечу, – все это вызывало у меня слепой ужас, и мелкая дрожь пробежала по всему моему телу, начиная от кончиков волос и до пяток. Вдруг мне показалось, будто раздался голос, он звучал с тихой мольбой, и мне послышалось, что звучал этот голос в самой часовне и произносил мое имя – Альберт.

Я вздрогнул. Альберт! Лишь одна особа на свете называла меня так. Я испуганным взглядом медленно оглядел всю часовню, хотя она была мала, но огня от моей свечи было недостаточно, чтобы как следует осветить ее стены. Я увидел в углу у престола мешок – окровавленный холст и выпуклость указывали на его зловещее содержимое. В ту минуту, когда мои глаза остановились на мешке, тот же голос, но еще более слабый и еще более жалостливый, повторил мое имя: «Альберт!» Я вздрогнул и вскочил от ужаса: этот голос доносился из мешка.

Я начал ощупывать себя, не сознавая, сплю я или бодрствую, затем какой-то деревянной походкой, будто скованный, с протянутыми руками я двинулся к мешку и погрузил в него одну руку. Мне показалось, что еще теплые губы коснулись ее. Меня охватил ужас до такой степени, когда самый ужас придает нам храбрости. Я взял эту голову и, подойдя к своему креслу, рухнул в него, положив голову на стол. О! Я испустил отчаянный крик. Эта голова, губы которой казались еще теплыми, глаза которой были наполовину закрыты, эта голова была головой Соланж! Мне казалось, что я сошел с ума. Я прокричал трижды: «Соланж! Соланж! Соланж!»

При третьем крике глаза открылись, взглянули на меня, из них выкатились две слезы, и, сверкнув влажным блеском, словно пламенем отлетающей души, они закрылись, чтобы не открываться уже больше никогда. Я вскочил, обезумевший, в бешеном негодовании, я хотел бежать, но когда вставал, то зацепился полою за стол, стол упал и увлек за собой свечу, которая погасла. Голова покатилась, а я устремился за ней. И вот, когда я лежал на полу, мне показалось, что эта голова покатилась по плитам ко мне: губы ее прикоснулись к моим, холодная дрожь пронзила мое тело, я испустил стон и потерял сознание.

На другой день в шесть часов утра могильщики нашли меня таким же холодным, как и те плиты, на которых я лежал. Соланж, узнанная по письму ее отца, была арестована в тот же день, суд оказался недолог, и в этот же день ее приговорили к смерти, в тот же день она была казнена. Эта голова, которая говорила, эти глаза, которые смотрели на меня, эти губы, которые целовали мои губы, – то были губы, глаза, голова Соланж.

– Вы помните, Ленуар, – продолжал Ледрю, обращаясь к кавалеру, – что я тогда едва не умер.

Рассказ Ледрю произвел ужасное впечатление, никто из нас, даже доктор, не подумал нарушить молчание. Кавалер Ленуар, к которому Ледрю обратился, ответил лишь жестом в знак согласия. Бледная дама, приподнявшись было на минуту на своей кушетке, опять упала на подушки, и лишь вздох указал на то, что она жива. Полицейский комиссар молчал, так как не находил в этом рассказе материала для протокола. Я же старался запомнить все подробности катастрофы, чтобы воспроизвести когда-либо, если вздумается использовать их для рассказа. Что же касается Аллиета и аббата Мулля, то изложенное приключение слишком подходило к их взглядам, чтобы они пытались возразить что-либо против него. Напротив, аббат Мулль первый прервал молчание и, резюмируя до некоторой степени общее мнение, сказал:

– Я верю всему, что вы рассказали нам, мой милый Ледрю, но как вы объясните себе этот факт, как выражаются на материальном языке?

– Я его не объясняю, – ответил мэр, – я только его рассказываю, вот и все.

– Да, как вы его объясняете? – спросил доктор. – Потому что, какова бы ни была продолжительность жизненности, вы же не можете допустить, что отсеченная голова через два часа могла говорить, смотреть, действовать?

– Если бы я мог себе это объяснить, мой милый доктор, – сказал Ледрю, – то не заболел бы после этого события страшной болезнью.

– Но все-таки, доктор, – вмешался Ленуар, – как вы объясняете себе это? Вы не допускаете, конечно, что господин Ледрю рассказал нам вымышленную историю, – его болезнь также материальный факт.

– Вот еще! Ничего тут удивительного нет. Это не более чем галлюцинация! Господину Ледрю казалось, что он видит, господину Ледрю казалось, что он слышит. Для него это равносильно тому, что он действительно видел и действительно слышал. Органы, которые передают перцепцию чувства центру ощущений, то есть мозгу, могут расстроиться вследствие влияющих на них усилий. Когда эти органы расстроены, они неправильно передают перцепцию: кажется, что слышат, – и слышат, кажется, что видят, – и видят. Холод, мрак, страх расстроили органы господина Ледрю, вот и все. Сумасшедший также видит и слышит то, что ему кажется, что он видит и слышит. Галлюцинация – это моментальное умопомешательство, о ней остается воспоминание тогда, когда она уже исчезла.

– А если галлюцинация не исчезает? – спросил аббат Мулль.

– Ну! Тогда болезнь становится неизлечимой, и от нее умирают.

– Вам приходилось, доктор, лечить такие болезни?

– Нет, но я знаю некоторых врачей, которые лечили такие болезни, между прочим, английского доктора, сопровождавшего Вальтера Скотта во Францию.

– И он вам рассказал?..

– Нечто в том же роде, что рассказал нам наш хозяин, и, быть может, даже еще более необыкновенное происшествие.

– И вы объясняете себе это с материалистической точки зрения? – спросил аббат Мулль.

– Конечно.

– А вы можете рассказать нам факт, рассказанный вам английским доктором?

– Без сомнения.

– Ах, доктор, расскажите, расскажите!

– Рассказать?

– Ну конечно! – закричали все присутствовавшие.

– Хорошо. Доктора, сопровождавшего Вальтера Скотта во Францию, помнится, звали Симпсоном. Это был один из самых выдающихся членов Эдинбургского университета, что давало ему связи с самыми значительными людьми в Эдинбурге.