Анри Барбюс - Огонь

Он поясняет:

- Хочу разыскать зубоврачебную повозку, чтобы мне вырвали последние старые костяшки и вставили челюсть. Говорят, эта повозка зубодера стоит здесь.

Он складывает нож, прячет его в карман и идет вдоль стены, поглощенный мыслью о воскрешении своей челюсти...

Лишний раз мы клянчим, как нищие, повторяя все те же словечки:

- Здравствуйте, мадам! Нет ли у вас уголка для еды? Мы заплатим, мы заплатим, ясное дело...

- Нет...

При свете низкого оконца, как в аквариуме, показывается странное плоское лицо старика, перерезанное морщинами, похожее на страницу старой рукописи.

- У тебя ведь есть сарайчик?

- В сарайчике тоже нет места: там стирают белье...

Барк подхватывает эти слова на лету:

- Все-таки, может быть, подойдет. Можно взглянуть?

- Там стирают, - бормочет женщина, продолжая подметать пол.

- Знаете, - скорчив любезную мину, говорит Барк, - мы ведь не какие-нибудь буяны, что напьются и скандалят. Можно взглянуть, а?

Баба перестает мести. Она худая и плоская. Кофта висит на ней, как на вешалке. У нее невыразительное, застывшее, словно картонное лицо. Она смотрит на нас и нерешительно, нехотя ведет нас в темную-темную глинобитную конуру, заваленную грязным бельем.

- Великолепно! - искренне восклицает Ламюз.

- Славная девчурка! - говорит Барк и треплет по щеке пухлую, румяную девочку, которая разглядывает нас, задрав грязный носик. - Мадам, это ваша?

- А этот? - решается спросить Мартро, показывая на откормленного ребенка, с тугими, как пузырь, щечками, вымазанными в варенье и пыли.

Мартро робко пытается приласкать чумазого, липкого малыша.

Женщина не удостаивает ответом.

Мы топчемся, юлим, хихикаем, словно нищие, мольбы которых еще не услышаны.

- Хоть бы эта старая стерва согласилась! - с тревогой шепчет мне на ухо Ламюз. - Здесь отлично, а везде уже занято.

- Стола нет, - наконец говорит женщина.

- О столе не беспокойтесь! - восклицает Барк. - Да вот в углу стоит старая дверь. Она будет нам столом.

- Нет, вы мне тут все разбросаете и перевернете вверх дном! недоверчиво отвечает картонная женщина, явно жалея, что сразу же не прогнала нас.

- Право, не беспокойтесь! Да сейчас увидите сами! Эй, Ламюз, подсоби мне, дружище.

Мы кладем старую дверь на две бочки. Карга недовольно смотрит.

- Немножко почистить ее, и все будет отлично, - говорю я.

- Да, мамаша, хорошенько провести метлой: это будет лучше всякой скатерти!

Она не знает, что ответить, и смотрит на нас с ненавистью.

- У меня только два табурета, а вас-то сколько?

- Около дюжины.

- Дюжина! Господи Иисусе!

- Ничего! Устроимся! Вот здесь есть доска; вот и скамья готова. Верно, Ламюз?

- Ну, ясное дело! - отвечает Ламюз.

- Эта доска мне нужна, - заявляет женщина. - У меня до вас стояли солдаты, они уже пробовали ее взять.

- Да мы ведь не жулики, - сдержанно замечает Ламюз, чтоб не рассердить женщину, от которой зависит все наше благополучие.

- Я о вас не говорю, но, знаете, солдаты портят все. Беда с этой войной!

- Значит, сколько это выйдет, за стол напрокат и за то, чтоб что-нибудь разогреть на плите?

- Двадцать су в день, - нехотя бурчит хозяйка, словно мы у нее вымогаем эту сумму.

- Дороговато! - говорит Ламюз.

- Так платили другие, что стояли до вас. И какие были славные люди: давали нам свои харчи! Я знаю, что для солдат это нетрудно. Если, по-вашему, это дорого, я сейчас же найду других охотников на эту комнату, на этот стол и печь. Их будет меньше двенадцати. Ко мне все время ходят и заплатят подороже, если мы захотим. Подумайте, двенадцать человек!

- Я сказал: "Дороговато!" - но в конце концов ладно! - спешит прибавить Ламюз. - Как, ребята?

Он задал этот вопрос только для проформы. Мы соглашаемся.

- Выпить бы! - говорит Ламюз. - Продаете винцо?

- Нет, - отвечает баба.

И голосом, дрожащим от гнева, прибавляет:

- Вы понимаете, военные власти заставляют нас продавать вино не дороже пятнадцати су! Пятнадцать су! Веда с этой проклятой войной! На ней теряешь деньги! Подумайте: пятнадцать су! Вот я и не продаю вина. У меня, конечно, есть вино, но только для себя. Конечно, иногда, чтоб услужить, я уступаю его знакомым, людям толковым, но, вы сами понимаете, не по пятнадцати су!

Ламюз принадлежит к людям толковым. Он хватается за флягу, которая всегда висит у него на поясе.

- Дайте мне литр! Сколько будет стоить?

- Двадцать два су - я продаю по своей цене. И, знаете, это только, чтоб вам услужить: вы ведь военные.

Барк теряет терпение и что-то ворчит про себя. Баба бросает на него злобный взгляд и делает вид, что хочет вернуть флягу Ламюзу.

Но Ламюз окрылен надеждой наконец выпить; он багровеет, как будто вино уже разлилось по его жилам; он спешит прибавить:

- Не беспокойтесь, мамаша, это останется между нами, мы вас не выдадим!

Она стоит неподвижно и возмущается установленными ценами. И вот, охваченный страстным желанием выпить, Ламюз окончательно сдается и унижается до того, что говорит:

- Ничего не поделаешь, мадам. Известно, народ военный! Что они смыслят!

Хозяйка ведет нас в погреб. Он уставлен тремя бочками внушительных размеров.

- Это и есть ваш запасец?

- Шельма старуха, - ворчит Барк.

Ведьма оборачивается и злобно восклицает:

- А вы бы небось хотели; чтоб мы разорились на этой проклятой войне! И так теряем деньги то на одном, то на другом!

- На чем? - настаивает Барк.

- Сразу видно, что вам не приходится рисковать своими деньгами!

- Конечно, мы ведь рискуем только своей шкурой!

Мы вмешиваемся в разговор, опасаясь, как бы он не принял дурной оборот.

Вдруг кто-то дергает дверь погреба, и раздается мужской голос:

- Эй, Пальмира!

Хозяйка уходит, ковыляя, предусмотрительно оставив дверь открытой.

- Здорово! Тут славное винцо! - говорит Ламюз.

- Вот гады! - бормочет Барк; он никак не может успокоиться после подобного приема.

- Стыд и срам! - говорит Мартро.

- Можно подумать, что ты это видишь в первый раз!

- А ты тоже хорош, кисляй! - возмущается Барк. - Старуха нас обворовывает, а ты ей сладким голосом говоришь: "Ничего не поделаешь, народ военный!" Совести у тебя нет!

- А что еще сказать? Значит, лучше затянуть пояс потуже? Не было бы ни жратвы, ни выпивки! Если б она потребовала с нас за вино по сорок су, все равно пришлось бы платить. Правда? Так вот, мы еще должны почитать себя счастливыми. Признаюсь, я уж боялся, что она не согласится.

- Известно, везде и всегда одна и та же история, а все-таки...

- Да, нечего сказать, мирные жители ловко обделывают свои делишки! Конечно, кое-кто из них разбогатеет. Не всем же рисковать своей шкурой!

- Эх, славный народ в восточных областях!

- Да и северяне тоже хороши!

- ...Они встречают нас с распростертыми объятиями!..

- Скорее, с протянутой рукой...

- Говорят тебе, - повторяет Мартро, - что это стыд и срамота.

- Заткнись! Вот опять эта стерва!

Мы идем известить товарищей о нашей удаче; потом за покупками. Когда мы возвращаемся в новую столовую, там уже хлопочут; готовят завтрак. Барк пошел получать наши доли провизии и благодаря личным связям с главным поваром, хоть и принципиальным противником подобного деления, получил картошку и мясо на пятнадцать человек.

Он купил топленого свиного сала - комок за четырнадцать су: будет жареная картошка. Он еще купил зеленого горошку в консервах: четыре банки. А банка телячьего студня Андре Мениля будет нашей закуской.

- Вкусно поедим! - с восхищением говорит Ламюз.

* * *

Мы осматриваем кухню. Барк с довольным видом ходит вокруг чугунной, тяжело дышащей плиты, занимающей целую стену этого помещения.

- Я поставил еще один котелок, - шепчет он мне.

Он приподнимает крышку.

- Огонь не очень-то сильный. Вот уж полчаса, как я положил мясо, а вода все чистая.

Через минуту он уже спорит с хозяйкой из-за этого добавочного котелка. Хозяйка кричит, что ей теперь не хватает места на плите; ведь солдаты говорили, что им нужна только одна кастрюля; она и поверила; если бы она знала, что будет столько хлопот, она бы не сдала комнаты. Барк добродушно отшучивается, и ему удается успокоить это чудовище.

Один за другим приходят и остальные. Они подмигивают, потирают руки, предаются сладким мечтаниям, предвкушая пир, словно гости на свадьбе.

Попадая с улицы в эту черную конуру, они слепнут и несколько минут стоят растерянные, как совы.

- Не очень-то светло! - говорит Мениль Жозеф.

- Ну, старина, чего тебе еще надо?

Остальные хором восклицают:

- Здесь прямо великолепно!

Все утвердительно кивают головой.

Происшествие: Фарфаде неосмотрительно задел плечом влажную, грязную стену; на куртке осталось большое пятно, такое черное, что его видно даже здесь, хотя темно, как в погребе. Опрятный Фарфаде ворчит и, стараясь больше не прикасаться к стене, натыкается на стол и роняет ложку. Он нагибается и шарит по корявому полу, где годами в тишине оседала пыль и паутина. Наконец ложка найдена; она вся в черной пыли, с нее свисают какие-то нити и волокна. Уронить здесь что-нибудь - это целая катастрофа. Здесь надо двигаться осторожно.