Золотая чаша - Генри Джеймс

Шарлотта занимала место между хозяином и хозяйкой дома, подобно царице на престоле. Едва заняв свое место, она озарила всю сцену особым, спокойным сиянием. Гармония была хотя и чисто внешняя, но оттого не менее прочная; единственный раз по ней пробежала трещинка, когда Америго, поднявшись и простояв так достаточно долго, чтобы дать возможность тестю обратиться к нему с каким-нибудь замечанием, но так и не дождавшись этого, взял со стола тарелку с птифурами[60], намереваясь предложить их гостю. Мегги следила, – если это можно назвать слежкой, – как ее муж подносит угощение мистеру Верверу; она видела, как виртуозно – иначе не скажешь! – Шарлотта сохраняет на лице бесстрастную улыбку, словно и не замечая происходящего. Прошла минута, другая. Постепенно Мегги начала проникаться сознанием сцены, разыгрывавшейся на другом конце комнаты, где ее отец остановился перед одной из картин – раннефлорентийским произведением на сюжет из Священного писания, которое он подарил ей на свадьбу. Может быть, он про себя прощался с картиной, – Мегги знала, что он ею безмерно восхищался. Как же он меня любит, подумала княгинюшка, если согласился пожертвовать таким сокровищем! Эта мысль была частью великого, неувядающего целого; красота его жертвы сливалась с красотою целой жизни, и рамка картины словно вдруг сделалась рамой окна, через которое на Мегги смотрело духовное лицо этого удивительного человека. Возможно, в ту минуту она говорила себе, что, оставляя картину в ее отчаянно стиснутых руках, отец, насколько это в его силах, оставляет ей частицу себя. Она положила руку ему на плечо, и глаза их встретились с неизменной радостной нежностью. Они улыбнулись друг другу одинаковой рассеянной улыбкой, словно слова уже не могли им служить, потому что они зашли слишком далеко. Мегги почти ожидала неловких пауз в разговоре, как бывает у старых друзей, встретившихся вновь и слишком помнящих друг друга прежними, неизменившимися.

– Неплохо, скажи?

– Милый! Не то слово!

Он относил свой вопрос к картине, и Мегги ответила тоже будто о картине, но в их словах отразилась вдруг какая-то иная правда, и они невольно огляделись по сторонам в подтверждение такого расширенного толкования. Мегги просунула руку ему под локоть. Все прочие предметы в комнате: другие картины, диваны, кресла, столики, шкафчики, «выдающиеся» произведения декоративного искусства – словно стояли и ждали, пока их оценят и похвалят. Отец и дочь переводили взгляд с предмета на предмет, любуясь их благородной красотой. Отец, казалось, выверял по ним мудрость своих прежних представлений. Двое величавых персонажей, погруженных в беседу за чаем, вполне вписывались в картину общей гармонии: миссис Вервер с князем, сами того не сознавая, заняли место человеческой мебели, необходимого атрибута подобных сцен с эстетической точки зрения. Они идеально гармонировали с декоративными элементами обстановки, замечательным образом подтверждая, сколь удачно был сделан выбор. Впрочем, на внимательный взгляд, несколько более пристальный, нежели требовали обстоятельства, эти двое могли, пожалуй, также служить живым свидетельством редкостной по своему размаху покупательной способности. Право, многое можно было расслышать в тоне следующих слов Адама Вервера, а кто сумел бы сказать, до чего доходил он в мыслях?

– Le compte y est[61]. У тебя есть очень недурные вещи.

Мегги снова оказалась на высоте.

– Ах, правда, они замечательно смотрятся?

Те двое услышали и прервали свой неторопливый разговор, сохраняя неизменную серьезность, как бы подчиняясь необходимости соответствовать окружающему великолепию. Они сидели неподвижно, позволяя собой любоваться, подобно парочке восковых изваяний великих деятелей современности в заведении мадам Тюссо.

– Я так рада, что ты можешь взглянуть на них на прощание.

Эти слова Мегги так и повисли в воздухе. Верная нота была найдена – нота странной окончательности в отношениях между двумя парами, которая могла бы вызвать неловкость, будь в ней хоть малейшая претензия на светский лоск. Да, это-то и есть самое удивительное: ситуация не поддавалась более подробному рассмотрению именно в силу своей огромности, равно как и предстоящая разлука выходила за рамки обычного расставания. Воздать должное такой минуте значило бы в какой-то мере усомниться в ее причинах, а потому все четверо предпочитали оставаться в верхних слоях атмосферы, единодушно сторонясь избыточного давления. Америго и Шарлотта, беседуя в сторонке, очевидно, успешно этого избегали, а уж Мегги подобное и вовсе не грозило. Не сомневалась она и в том, что ее отец также не станет оказывать нажим хоть бы всего лишь носком ботинка; он этого и не сделал, зато Мегги едва осмеливалась дышать, дожидаясь, что же он сделает взамен. Прошло три минуты, и вдруг он сказал:

– Э, Мег, а что же Принчипино?

И сразу показалось по контрасту, что это-то и есть настоящий, твердый голос истины.

Мегги взглянула на часы.

– Я распорядилась, чтобы его «подали» в половине шестого. Видишь, еще не пробило. Не беспокойся, милый, он тебя не подведет.

– Вот уж никак не хотелось бы, чтобы он меня подвел!

В шутливом ответе мистера Вервера крылись такие бездны, что, когда он в нетерпении отошел к одному из высоких окон и скрылся на балконе, Мегги, намереваясь последовать за ним, невольно спрашивала себя – погонится ли реальность за ней по пятам или встретит ее там, снаружи? Разумеется, последовать ей пришлось, ведь отец практически позвал ее за собой. Нужно было ненадолго оставить тех, других наедине, дать им тот самый шанс, о котором Мегги с мужем вели такой фантастический разговор. И вот отец с дочерью стоят на балконе над обширной скучной площадью, в эту минуту почти обретшей цвет, тот причудливый живописный оттенок, напоминающий картины старых мастеров, который присущ лондонским улицам под вечер летнего дня, и Мегги с новой силой ощущает, насколько немыслимой была бы такая минута и как она растерзала бы их в клочья, позволь они всему, что было скрытого в их отношениях, проглянуть хоть на мгновение в глазах. Несомненно, опасность была бы куда более грозной, если бы каждый из них – за себя, по крайней мере, Мегги могла отвечать – не обратился инстинктивно к другим сторонам дела, о которых можно было рассуждать с притворной откровенностью.

– Незачем вам здесь оставаться, знаешь ли, – заметил Адам Вервер, обозревая окрестности. – Разумеется, «Фоунз» в полном вашем распоряжении, пока не закончится срок аренды. Но там сейчас такой разор, – добавил он чуть печально. – Самые лучшие вещи увезли, и половину обстановки тоже, так что вам, пожалуй, там покажется не так уж весело.

– Да, – согласилась