Андрей Арев - Мотя

«Die Klassenauseinandersetzung, — сказала Нюра, — Призрак бродит по России, и этот призрак — я». Она аккуратно достала замерзшие комочки котят, души их оттаяли от тепла ее мертвых рук, и ушли в свой незамысловатый рай. Только один, снежно–белый и разноглазый, остался с ней, и Нюра назвала его — Кельвин.

Взяв котенка на руки, Нюра перешагнула через труп женщины, открыла входную дверь, и вышла на лестничную клетку. Дверь она оставила приоткрытой, спустилась вниз, приветственно кивнула дремлющей консьержке, и ушла в ночь.

Возле своей бывшей могилы Нюра села прямо на землю и задумалась. Кто ее убил? Да еще так страшно — кожа не спине была содрана до поясницы, словно кто–то пытался сделать из Нюры жуткое вечернее платье с глубоким декольте на спине. Ей не было больно, холодный ветер конца зимы припудривал спину влажным снегом. «Что будем делать, Кельвин?» — спросила она котенка.

Кельвин внимательно посмотрел на нее, ткнулся в руки носом, подрожал антенной хвоста, и уверенно куда–то отправился. Нюра двинулась следом.

Довольно скоро Кельвин привел Нюру к свежему холмику из соснового лапника, чуть закиданного снегом. На холмике лежали круглые очки Коки.

Нюра аккуратно сложила очки в нагрудный кармашек фартука, и начала раскидывать ветки. Под снегом и лапником лежал Кока, глаза его были закрыты, изо рта вытекла засохшая струйка крови, синяя школьная куртка и рубаха расстегнуты, грудь вмята, на груди и животе — огромный синяк.

Нюра села на ветки, вынула очки, подышала на стекла и протерла их подолом юбки.

— Вставай, Смирнов. Здесь тебе не Мавзолей, нечего валяться, Мотю надо искать, — сказала она, разглядывая через стекла очков звезды. Еще раз подышала и протерла.

Кока медленно открыл глаза. Нюра послюнявила носовой платок и стерла засохшую кровь возле его рта.

— Его косточки сухие будет дождик поливать, его глазки голубые будет курица клевать. Вставай, вставай. Пойдем, я тебя в порядок приведу, — сказала она.

— Я живой, что ли? — спросил Кока, близоруко щурясь на звезды.

— Неа, мертвенький, — ответила Нюра, нацепив себе на нос его очки, и помогая подняться, — то не мертво, что вечно недвижимо: спустя эонов тьмы умрет и смерть. Ты двигаешься — стало быть, мертвенький. Но это неважно. Вставай, Смирнов, тут кафе недалеко, жрать хочется, как из ружья. Кто нас убил, помнишь?

— Помню, — ответил Кока, забирая очки, — павлики. И мы сами на это согласились.

— А ведь точно, — сказала Нюра, отряхивая Коку от снега и иголок, — сейчас вспомнила. А когда выкопалась — не помнила. Я думаю, и Мотя сейчас появится. Нам же три сердца нужно найти, верно?

— Ага. Ну, где твое кафе, мне зеркало надо, в груди мешает что–то, ребра сломаны наверно, в порядок себя привести нужно. А то неаккуратно как–то.

Они добрели до кафе «Лакомка» — внутри было темно, но на витрине в свете Луны можно было разглядеть всякие вкусности. «Моя прелессссть», — облизнулась Нюра, потащила Коку на задний двор, где выдавила небольшое окно в подсобке, в проем прыгнул Кельвин. Следом забралась Нюра, открыла дверь, и поманила Коку: Вуаля!

Кока вошел.

— Не смотри на меня, Смирнов, будь добр. Я сейчас есть буду, это страшно. Туалет вон там, можешь свет включить, с улицы не видно — Нюра махнула рукой в сторону кухни и пошла к витрине.

— Очень надо мне на тебя смотреть, — буркнул Кока, и, сняв рубашку и куртку, надрезал кухонным ножом грудь.

— бормотал он, стоя перед зеркалом и вытаскивая из надрезов обломки ребер.

— Развлекаешься? — в дверном проеме появилась Нюра, сжимающая в руке здоровенный кусок торта, и перемазанная кремом от уха до уха. На плече у нее сидел Кельвин, а другой рукой она придерживала фартук, в котором лежала горка эклеров, — а ты почему согласился, чтобы тебя убили?

— Как тебе объяснить… давно, классе в первом, я болел. Корью, кажется. И мама спросила, что мне приготовить. И я попросил зразы, где–то прочитал про них, и очень мне было интересно, как это — котлета, а внутри у нее еще что–то. Мама раньше их никогда не делала, но приготовила — она же мама. А я вилкой поковырял, съел чуть–чуть совсем, и больше не стал — плохо себя чувствовал от этой кори. И так мне стало маму жалко, что я заплакал — она же возилась с этими зразами, готовила, чтобы мне угодить, а я не съел. Сидел и рыдал над тарелкой. Мама спрашивает что случилось, а я ей ответить не могу, не могу объяснить. Да я бы и сейчас не объяснил, потому что сделать эти зразы для нее было не трудно, но дело–то не в этом. Понимаешь?

Или вот, помнишь, на заводе практику проходили? Нам там талоны на питание выдавали, и на один талон можно было комплексный обед взять — первое, второе и компот, не объешься, но и с голоду не помрешь. Все в столовой обычно брали разное: кто два вторых, кто блинчиков еще к котлеткам добавит, кто салатик — в общем, рассчитывались талоном, а сверх суммы еще наличкой доплачивали. И приходил туда один дед, упартаченный весь, зубов нет — и всегда брал только комплексный, с деньгами, видно, туго было. И знаешь, как–то он так ел… в общем, мне его очень жалко было. Хотелось подойти, положить ему на стол кучу денег, и сказать: возьмите, дедушка, поживете на старости лет хорошо. Казалось бы, ну кто он мне? Что я про него знаю? Может, ворюга какой–то, раз пальцы все в синих перстнях. А вот жалко, и все. Что–то у меня все вокруг еды… Это ты меня отвлекаешь своими эклерами.

— Ты говори–говори, я слушаю, — проговорила Нюра с набитым ртом, — не отвлекайся.

— В общем, мне людей жалко. Они же такие идиоты.

— Угу. А ты, значит…

— А я хочу вытащить их из этой дурной бесконечности. Мир, в котором они живут — это игровой компьютер, с прикрученным к нему генератором случайных чисел, который постоянно выплевывает в игровой процесс какого–нибудь нового героя, за которым они бегут, задрав штаны. Ленин, например — мастер слэша, был отражением гамельнского крысолова, но с ним еще можно поиграть в простейшую стратегию — собери электроцепь. Пол Пот был уже мастером антислэша, но все воспринимают их, как разных людей, хотя это все тот же mortal combat, только принцессе Китане периодически цвет лифчика меняют, и все. А бесконечность страдания человека можно увеличивать беспредельно, например, как у Дзюнко Фурута — каждая секунда последних 44 дней ее жизни была размером в кальпу. Вот я и хочу лишить их страданий. Как это сделать, будучи простым живым школьником — я не знаю.

— Ахха, — сказала Нюра, отправляя в рот очередной эклер, — а будучи простым мертвым школьником — знаешь.

— Пока нет, — согласился Кока, — но, думаю, что–нибудь выяснится. И потом, у меня запасной маневр есть.

— Это какой же? — удивилась Нюра.

— Есть такой текст Петра Дуйсбургского, хрониста Тевтонского ордена в Пруссии — «О воскрешении одного мальчика в земле Прусской в замке Бранденбург», где рассказывается, как в 1322 году Фома, сын Гертвига из Покарвиса, умерший от неустановленной причины в возрасте четырех лет, был воскрешен силой святого животворящего Креста Господня. Частицу того самого креста доставил в замок некий брат из Рейна, и, по мнению хрониста реликвия была настоящей, потому что когда брат Гебхард фон Мансфельд бросил кусок древесины в огонь, тот «отскочил в доказательство многим свидетелям».

— Ииии?

— И у меня там родственники живут. Замок Бранденбург — это теперь Ушаково. Поделятся.

— Ну, я с тобой играю, Смирнов. Вдруг понадобится воскреснуть, имей и меня в виду. Хотя, пока меня все устраивает, — улыбнулась Нюра. — Пойдем Мотю искать?

— Пойдем. Вернее, давай так — ты здесь сиди, жди. Она все равно на запах выпечки придет, если выкопалась. А я в окрестностях поброжу — у меня вид более живой, чего народ зря пугать.

— Договорились. Потом поменяемся, если что.

Мотя вспоминает, что надо идти — её не для того принимали в пионеры, чтобы она стояла и хныкала возле витрины «Лакомки». А для чего? Куда идти? Кто ее убил? За что? Что вообще происходит?

Она вошла в кафе и в самом углу увидела Нюру Одинцову — та сидела как–то изломанно, свесив голову и покачивая ногами. «Нюра!», — тихо позвала Мотя. Нюра подняла глаза и печально сказала: «Здравствуй, Мотя. У меня спинки нет. Я теперь мавка». Мотя зашла Нюре за спину, и увидела, что школьная форма на спине Нюры вырезана, и самой спины действительно нет — вместо нее было видно подсохшее и местами сочащееся сукровицей мясо, белели точки позвонков, на пояснице, прямо над бурой от крови резинкой рейтуз, прилип схватившийся коркой кусок газеты «Правда», а шелковый треугольник галстука порван в нескольких местах.