Франц Кафка - Созерцание. Избранное (сборник)

А кроме того, нельзя ли мне поступить так, как я всегда поступал в детстве при всяких опасностях? Мне даже не нужно самому ехать в деревню, я пошлю туда тело. Если оно пошатывается, выходя за дверь моей комнаты, то это пошатыванье свидетельствует не о боязни чего-то, а об его, тела, ничтожестве. И это вовсе не волнение, если оно спотыкается на лестнице, если, рыдая, едет в деревню и, плача, ест там свой ужин. Ведь я-то, я-то лежу тем временем в своей постели, гладко укрытый желто-коричневым одеялом, под ветерком, продувающим комнату. Коляски и люди на улице нерешительно ездят и ходят по голой земле, ибо я еще вижу сны. Кучера и гуляющие робки и каждый свой шаг вперед вымаливают у меня взглядом. Я одобряю их, они не встречают препятствий.

У меня, когда я так лежу в постели, фигура какого-то большого жука, жука-оленя или майского жука, мне думается».

Перед витриной, где за мокрым стеклом висели на полочках маленькие мужские шляпы, он остановился и посмотрел на них, сложив дудочкой губы. «Ну, моей шляпой на каникулы можно еще обойтись, – подумал он и пошел дальше, – а если меня из-за моей шляпы никто не выносит, то тем лучше.

Большая фигура жука, да. Я делал тогда такой вид, словно речь шла о зимней спячке, и прижимал ножки к своему выпуклому туловищу. И я прошепчу несколько слов, это будут указания моему телу, которое у меня еле стоит на ногах и ссутулилось. Скоро я буду готов – оно поклонится, оно пойдет быстро и все наилучшим образом выполнит, а я полежу».

Он достиг отдельно стоящей арки с округлым сводом, выводившей на вершине этой крутой улицы на маленькую площадь, окруженную множеством уже освещенных магазинов. Посреди площади, несколько затемненный из-за света по бокам, стоял низкий памятник сидящему в задумчивости человеку. Люди двигались, как узкие щитки перед источниками света, и оттого, что лужи разливали весь этот блеск вширь и вглубь, вид площади непрестанно менялся.

Рабан довольно далеко продвинулся по площади, хотя и отпрядывал от мчащихся повозок, прыгал с одиночных сухих камней на другие сухие же и держал раскрытый зонтик в высоко поднятой руке, чтобы все вокруг видеть. Наконец он остановился возле фонарного столба – у остановки трамвая, на маленьком четырехугольном каменном подножии.

«Меня ведь ждут в деревне, не беспокоятся ли там уже? Но я всю неделю, что она в деревне, не писал ей, написал только сегодня утром. В конце концов, и мой внешний вид уже представляют себе иначе. Думают, может быть, что я бросаюсь на человека, когда с ним заговариваю, но у меня нет такой привычки, или что я, приехав куда-нибудь, лезу с объятьями, и этого я тоже не делаю. Я разозлю, ее, когда попытаюсь успокоить ее. Ах, если бы только мне удалось разозлить ее при попытке ее успокоить».

Тут мимо небыстро проехала скрытая коляска, за ее двумя горящими фонарями видны были две дамы, сидевшие на темных кожаных скамеечках. Одна из них откинулась назад, лицо ее было скрыто вуалью и тенью шляпы. А вторая дама сидела прямо; шляпа на ней была маленькая, отороченная тонкими перьями. Эту даму мог видеть каждый. Нижняя губа была у нее немного втянута в рот.

Как только коляска проехала мимо Рабана, какой-то столб заслонил правую пристяжную этого экипажа, затем какой-то кучер – на нем был большой цилиндр – возник на необычно высоком облучке перед дамами, – это случилось уже гораздо дальше, – затем их коляска сама повернула за угол небольшого дома, который теперь бросился в глаза, и скрылась из поля зрения.

Рабан смотрел ей вслед, склонив голову, он положил палку зонтика на плечо, чтобы лучше видеть. Большой палец правой руки он засунул в рот и тер им зубы. Его чемодан лежал рядом с ним плашмя на земле.

Коляски спешили от улицы к улице через площадь, тела лошадей летели горизонтально, как снаряды, покачивания голов и шей выдавали порыв и труд движения.

Кругом по краям тротуаров всех трех сходившихся здесь улиц стояли во множестве бездельники, постукивая тросточками по мостовой. Между этими группами стоявших были башенки, в которых девушки торговали лимонадом, затем тяжелые уличные часы на тонких столбах, затем мужчины с большими плакатами на груди и спине, которые разноцветными буквами оповещали о развлечениях, затем посыльные…

/Две страницы пропали/

…маленькая компания. Две барские коляски, проехавшие через площадь в спускавшуюся под гору улицу, задержали нескольких мужчин из этой компании, но за второй коляской – они уже после первой опасливо сделали такую попытку – мужчины эти снова соединились в одну толпу с другими, вместе с которыми затем длинной шеренгой ступили на тротуар и протиснулись в двери кофейни, облитые огнями висевших над входом электрических лампочек.

Трамвайные вагоны громадинами проезжали мимо, вблизи другие неразличимо останавливались в дальних улицах.

«Как она горбится, – думал Рабан, глядя на эту картину, – никогда она, в сущности, не держится прямо, и, может быть, спина у нее круглая. Мне придется часто замечать это. И рот у нее очень широкий, и нижняя губа несомненно выпячена, да, сейчас я вспоминаю и это. А платье? Конечно, я ничего не смыслю в платьях, но эти рукава в обтяжку безусловно уродливы, у них вид повязки. А шляпа, поля которой в каждом месте по-разному загибаются вверх над лицом! Но глаза у нее красивые, они карие, если не ошибаюсь. Все говорят, что у нее красивые глаза».

Когда перед Рабаном остановился трамвай, к подножке вагона хлынули со всех сторон люди с прикрытыми зонтиками, которые они держали стоймя в прижатых к плечам руках. Рабана, сжимавшего чемодан под мышкой, стянули с тротуара, и он глубоко вступил в невидимую лужу. В вагоне на скамейке стоял на коленях ребенок и прижимал кончики пальцев обеих рук к губам, словно прощался с кем-то, кто сейчас уходил. Несколько пассажиров сошли и должны были пройти несколько шагов вдоль вагона, чтобы выбраться из толчеи. Затем одна дама поднялась на первую ступеньку, ее шлейф, который она придерживала обеими руками, обвил ей ноги. Какой-то господин держался за медный поручень и, подняв голову, что-то говорил этой даме. Все, кто хотел войти в вагон, проявляли нетерпение. Кондуктор кричал.

Рабан, который стоял теперь у края ожидавшей группы, обернулся, ибо кто-то выкликнул его имя.

– Ах, Лемент, – сказал он медленно и подал подошедшему молодому человеку мизинец руки, в которой держал зонтик.

– Вот он, значит, жених, едущий к невесте. У него ужасно влюбленный вид, – сказал Лемент и улыбнулся затем с закрытым ртом.

– Да, прости, что я еду сегодня, – сказал Рабан. – Я написал тебе во второй половине дня. Я бы, конечно, с большим удовольствием поехал бы с тобой завтра, но завтра суббота, все будет переполнено, а ехать долго.

– Ничего. Ты, правда, обещал, но когда влюбишься… Ну, так поеду один. – Лемент стоял одной ногой на тротуаре, другой – на мостовой и опирался то на одну ногу, то на другую. – Ты хотел сейчас сесть в трамвай; он как раз трогается. Давай пойдем пешком, я провожу тебя. Времени еще достаточно.

– Не поздно ли уже, право?

– Не диво, что ты педантичен, но у тебя действительно есть еще время. Я не так педантичен, поэтому я сейчас и разминулся с Гиллеманом.

– С Гиллеманом? Он тоже будет жить за городом?

– Да, с женой, они хотят выехать на следующей неделе, поэтому-то я и обещал Гиллеману встретить его сегодня, когда он пойдет со службы. Он хотел дать мне кое-какие указания насчет устройства их квартиры, поэтому я должен был его встретить. А я как-то запоздал, у меня были дела. И как раз когда я подумал, не сходить ли мне к ним на квартиру, я увидел тебя, удивился сперва чемодану и окликнул тебя. Но сейчас уже слишком поздний час для визитов, заходить к Гиллеману не очень удобно.

– Конечно. Значит, у меня все-таки будут знакомые за городом. Госпожу Гиллеман, кстати сказать, я никогда не видел.

– А она очень хороша. Она блондинка и сейчас, после болезни, бледна. У нее самые красивые глаза, которые я когда-либо видел.

– Помилуй, как выглядят красивые глаза? Это взгляд? Я никогда не находил глаза красивыми.

– Ладно, я, может быть, немного преувеличил. Но она красивая женщина.

Через стекло кофейни на первом этаже видно было, как читали и ели мужчины, сидевшие у самого окна за треугольным столом; один, опустив газету на стол, высоко держал чашечку, он искоса поглядывал на улицу. За этим столом у окна вся мебель и утварь в большом зале кофейни была заслонена гостями, которые плотно сидели маленькими кружками.

/Две страницы пропали./

… – Случайно, однако, это дело оказалось не таким уж неприятным, не так ли? Многие взяли бы на себя этот груз, хочу я сказать.

Они вышли на довольно темную площадь, которая на их стороне улицы начиналась раньше, ибо противоположная сторона высилась дальше. На той стороне площади, вдоль которой они шли, стояла непрерывная шеренга домов, от ее углов два сперва далеких друг от друга ряда домов уходили в неразличимую даль, где, по-видимому, соединялись. Тротуар у домов, в большинстве своем маленьких, был узок, лавок не было видно, экипажи здесь не ездили. Железный столб в конце улицы, из которой они вышли, поддерживал несколько фонарей в виде двух колец, далеко висевших одно над другим. Пламя в форме трапеции горело между стеклышками, скрепленными под башнеподобной широкой тьмой, как в комнатке, и не уничтожало темноты в нескольких шагах от себя.