Чарлз Метьюрин - Мельмот скиталец

Прислуги у старика было совсем мало, и она обычно не отходила от него ни на шаг; поэтому сейчас звон этот поразил всех, как будто старик созывал народ на собственные похороны.

- Раньше он всегда _стучал_, когда надо было меня позвать, воскликнула управительница, выбегая из кухни, - он все говорил, что, "когда часто звонишь, перетирается шнур".

Звонок в полной мере возымел свое действие. Управительница кинулась в спальню старика, а вслед за нею еще несколько женщин (ирландских praeficae {Плакальщиц (лат.).}) из тех, что всегда готовы и облегчать последние минуты умирающего, и плакать по покойнику, - они всплескивали своими жесткими руками и утирали сухие глаза. Все эти ведьмы столпились вокруг кровати старика, и надо было слышать, как громко, с каким неистовым отчаянием они вопили: "О, горе нам, они отходят, их милость отходят, их милость отходят!". Можно было подумать, что жизни их неразрывно связаны с его жизнью, подобно тому как то было в истории Синдбада-морехода, когда женам надлежало быть погребенными заживо вместе с их умершими мужьями {19}.

Четыре из них ломали руки и завывали вокруг постели, в то время как одна с ловкостью миссис Куикли принялась щупать ноги "их милости", а потом "еще выше и еще выше", и присутствующих оповестили, что он "холодный, как камень" {20}.

Старый Мельмот отдернул ноги так, что старуха не смогла удержать их, проницательным взглядом (проницательным, несмотря на приближавшийся уже предсмертный туман) сосчитал собравшихся у его постели, приподнялся на остром локте и, оттолкнув управительницу, пытавшуюся поправить его ночной колпак, который во время этой схватки съехал на бок и придавал его мрачному, мертвеющему уже лицу грозный и вместе с тем нелепый вид, прорычал так, что все вокруг обомлели:

- Какого черта вас всех сюда принесло?

Услыхав слово "черт", все бросились было врассыпную, но тут же опомнились и стали шепотом совещаться между собою, то и дело крестясь и бормоча:

- Черта! Господи Иисусе, спаси нас, черт - вот первое слово, что мы от него услыхали.

- Да, - что есть мочи закричал больной, - и первый, кого я тут вижу, черт!

- Где? Где? - в ужасе вскричала управительница, припадая к умирающему и словно пытаясь уткнуться в складки одеяла, которое она меж тем немилосердно стаскивала с его дрыгавших голых ног.

- Там, там, - повторял он (стараясь в то же время не дать ей стащить с него одеяло), показывая на столпившихся вокруг испуганных женщин, ошеломленных тем, что их гонят вон, как нечистую силу, - ту самую, которую они собирались изгонять.

- Господь с вами, ваша милость, - сказала управительница уже более мягким голосом, когда первый испуг миновал, - вы же всех их знаете, эту зовут так, а эту так, а эту вот так, не правда ли? - и, показывая на женщин, она называла одно за другим их имена, перечислением которых мы уже не станем докучать читателю. (Чтобы он мог оценить нашу заботу о нем, достаточно сказать, что последнюю, например, звали Котхлин О'Муллиген).

- Врешь, шлюха проклятая, - завопил старый Мельмот, - имя им легион, потому что их много {21}. Гони их вон из комнаты! Вон из дома!.. Уж коли они завоют, так будут выть от души, умру ли я, буду ли навеки проклят. Только по мне-то они и слезы не проронят, - а вот по виски... уж они бы непременно украли его, доведись им только до него добраться (тут старый Мельмот схватил лежавший у него под подушкой ключ и торжествующе потряс им перед носом у старой управительницы; впрочем, торжество его было напрасным: та давно уже нашла способ доставать из шкафа напитки без того, чтобы "их милость" об этом знал), - да по той снеди, которой ты их тешила.

- Тешила! О господи Иисусе! - вскричала управительница.

- А чего ради это у тебя столько свечей горит, все четыре, да еще, верно, внизу одна. Креста на тебе нет! Срамница! Ведьма старая!

- Правду говоря, ваша милость, их целых шесть горит.

- Шесть! А какого черта ты жжешь шесть свечей? Ты, стало быть, решила, что в доме уже покойник? Так, что ли?

- Нет, что вы, ваша милость, нет еще! - хором ответили старые грымзы. У господа на все свой час, и ваша милость это знают, - продолжали они тоном, в котором звучало плохо скрываемое нетерпение. - Ах, лучше бы уж ваша милость о душе подумали.

- Вот первое человеческое слово, что я от тебя слышу, - сказал умирающий, - дай-ка мне молитвенник, там вон, под разувайкой; паутину-то смахни, сколько лет уже, как я его не раскрывал.

Управительница подала ему молитвенник; старик укоризненно на нее посмотрел.

- И чего это ради ты шесть свечей на кухне жгла, мотовка несчастная? Сколько лет ты у меня в доме живешь?

- Да уж и не знаю, ваша милость.

- Видела ты хоть раз, чтобы тут что-нибудь зря тратили?

- Нет, что вы, что вы, ваша милость, никогда такого не бывало.

- А на кухне у меня когда-нибудь больше одной грошовой свечки горело?

- Никогда такого не было, ваша милость.

- Разве тебя не держали здесь в страхе божьем, не стесняли всегда в деньгах как только можно было, скажи-ка?

- Ну разумеется, ваша милость; все мы это знаем, все мы вас почитаем, и каждый видит, что во всей округе ни дома нет такого крепкого, как у вас, ни хозяина такого расчетливого, как вы, так оно всегда и было, и есть.

- А как же вы смеете отпирать мой шкаф раньше, чем смерть вам его открыла? - воскликнул несчастный скряга, потрясая высохшею рукой. - Я почуял запах мяса, слышал голоса, слышал, как ключ то и дело поворачивается в двери. Эх, кабы я только мог на ноги встать, - добавил он, раздраженно ворочаясь в кровати. - Кабы я мог встать и увидеть, как меня разорили, как все прахом пошло. Но ведь это меня бы убило, - продолжал он, снова опуская, голову на жесткий валик: он никогда не позволял себе спать на подушке, - это бы убило меня, одна мысль об этом убивает меня сейчас.

Женщины, растерявшиеся и смущенные, многозначительно поглядев друг на друга и пошептавшись, столпились у двери, собираясь уйти, как вдруг нетерпеливый голос старого Мельмота окликнул их и заставил вернуться.

- Куда это вы все потянулись? Опять на кухню, опять обжираться да опиваться? Не грех бы одной из вас побыть у меня да молитвы почитать! Настанет день, когда и вам в этом нужда придет, ведьмы старые.

Испуганные этими речами и угрозами, женщины вернулись и в молчании обступили постель старика, меж тем как управительница, хоть сама и была католичкой, спросила, не хочет ли их милость позвать священника, чтобы тот напутствовал их по обычаю их церкви. При этих словах в глазах умирающего вспыхнуло недовольство.

- Зачем? Только чтобы он ждал потом, когда на похоронах ему дадут шарф да траурную повязку на шляпу? Сама изволь молитвы читать, шлюха старая, так мы хоть что-нибудь сбережем.

Управительница попробовала было читать, но вскоре отказалась под тем предлогом, что, с тех пор как господин ее занемог, ее слепят слезы.

- Это все от виски, - сказал больной со злобной усмешкой, которую предсмертные корчи превратили в отвратительную гримасу. - Неужто же среди вас всех не найдется никого, кто бы мог почитать молитвы и отогнать нечистую силу? Или все вы способны только выть да зубами скрежетать?

После этих слов одна из женщин предложила свои услуги. О ней поистине можно было сказать, как о недалеком стражнике Догберри, что "читать и писать ее научила сама природа" {22}. В школу она никогда не ходила и до этого дня ей никогда не случалось не только открывать, но даже видеть протестантский молитвенник. Тем не менее она не сробела и взялась читать, и при этом весьма выразительно, однако без должного понимания. Она прочла почти все очистительные молитвы после родов, которые в наших молитвенниках идут следом за похоронной службой; может быть, она вообразила, что именно это больше всего подстать положению старика.

Читала она очень торжественно, - к сожалению, два раза чтение это пришлось прервать: первый раз по вине старого Мельмота, который вскоре после начала молитв повернулся к управительнице и неподобающе громко сказал: "Поди закрой поплотнее заслонки на кухне, да дверь запри, _да чтобы я слышал, что ты ее заперла_. До тех пор я ни о чем и думать не могу". Второй раз чтение прервалось оттого, что прокравшийся в комнату Джон Мельмот, едва только он услыхал, что эта бестолковая женщина читает вовсе не то, что надо, стал возле нее на колени, спокойно взял из ее рук молитвенник и приглушенным голосом принялся читать ту часть торжественной службы, которая по правилам англиканской церкви предназначена для утешения умирающего.

- Это голос Джона, - сказал старик. Ему припомнилось, как он всегда бывал холоден с несчастным юношей, и его черствое сердце смягчилось. Он увидел, что и его самого окружают теперь бессердечные и жадные слуги, и, как ни слабы были узы, связывавшие его с племянником, с которым он всегда обращался как с чужим, в эту минуту он вдруг почувствовал, что это как-никак его кровь, и ухватился за него, как утопающий за соломинку.