Белькампо - Избранное

Совершенным ходоком, очевидно, может быть только тот, кто соединяет в себе знания геолога, этнографа, фольклориста, метеоролога, естествоиспытателя, знатока истории искусства, культуры и общества, политика, языковеда, диалектолога, техника, специалиста в городском и сельском хозяйстве и мало ли в чем еще, что сразу-то и в голову не придет. Вот тогда любой вправе сказать: этот малый берет от своего хождения все, что можно. Но где найдется такой человек, вдобавок наделенный большой физической силой и непринужденностью манер, которая раскрывала бы ему двери и сердца. Боюсь, единственный, кто удовлетворяет всем условиям, — это джентльмен-взломщик Рэфлз.[2]

В Намюре я вылез и отправился дальше пешком. Когда начало смеркаться, я подошел к одинокой крестьянской ферме, лежащей чуть в стороне от дороги сразу за Фосом.

Высунувшаяся из окна старуха окинула меня довольно лютым взглядом. Немного погодя пришел с поля хозяин, и мне еле-еле позволили войти в дом. Но когда хозяева услыхали, что я голландец, а не немец, все сразу переменилось. Во время войны[3] старуха была в лагере беженцев под Амерсфортом и завела об этом долгий рассказ, правда, я мало что понял. Фермер сказал, что поблизости, на горке, живет одна голландская семья. Поев картофельного супа с хлебом, мы пошли к ним в гости, впереди с ацетиленовым фонарем шел фермер. Домик стоял в лесу, окошко светилось, навстречу нам вышла хозяйка: мужа нет дома, но завтра я могу ее нарисовать. Подумать только, она тут же стала предлагать мне деньги, двадцать франков, чтобы я смог переночевать в гостинице!

Впрочем, я бы и задаром не пошел спать в гостиницу. Ни одна горничная не сумеет приготовить такое восхитительное ложе, как стог сена: натуральная перина пружинит до самой земли. А когда тебя разбудят первые лучи солнца и ты полеживаешь себе, чувствуя, как весь мир вокруг потихонечку теплеет, пока не станет тепло, как под твоей периной, и можно вылезать, тогда начинаешь посматривать свысока на унылое спанье в спальне.

После завтрака я нарисовал портрет старого фермера. Перед началом этой процедуры нередко случаются перекоры из-за того, должен ли пациент принарядиться или может остаться в повседневной робе; я стою за повседневную робу. Человек остается в памяти таким, каким видишь его каждый день, таким должен быть и его портрет. Большинство же хотят после смерти, когда их уже не будет, произвести впечатление, что они куда обеспеченнее, чем на самом деле, — чушь, да и только.

Портрет получился такой похожий, что старуха сунула мне в рюкзак большую колбасу. Тем временем вернулся голландец, его деревянный домик был доверху набит книгами, он оказался журналистом и писателем. На стене висело несколько портретов его и жены, и, когда я попросил его позировать, он ответил: «Давайте, мне частенько приходилось это делать», и охотно сел. Я понял, что для него важнее было помочь мне, чем повесить в доме еще один портрет, а когда это замечаешь, вдохновение сразу пропадает. Я тужился, как мог, но священный огонь угас, и ничего не вышло, кроме халтуры. Когда я кончил, он только и сказал: «Ну что же, у вас есть некоторое представление». Он был настоящий джентльмен. Я — нет, потому что, когда он спросил, сколько это стоит, я подумал: «Вчера здесь мне хотели дать двадцать франков просто так, с равным успехом я могу получить их сегодня» — и ледяным тоном назвал цену. Он дал мне деньги и прибавил: «Это не за портрет, нам очень нравится, когда кто-нибудь путешествует пешком, мы сами этим увлекались и встречаем таких, как вы, с открытой душой». Меня пригласили побыть еще, выпить кофе и закусить яичницей с ветчиной. Еда для ходока совсем не то, что для обыкновенного человека. Человек, живущий заведенным порядком, каждый день в установленное время подсаживается к своей кормушке, прием пищи для него привычен, как дыхание. Ходоку всякий день загадывает загадку: что он получит на обед и получит ли вообще, где получит и когда. И эта неуверенность в судьбе заставляет его наслаждаться едой, когда она стоит перед ним, гораздо больше обыкновенного человека. Кроме того, ходок относится к своему телу точь-в-точь как всадник к коню: требуя от него полной отдачи сил, он бывает рад, когда может его досыта накормить.

Домик писателя затерялся на холме, и мне пришлось пробираться вниз к долине Мааса напролом через густой кустарник. Попутного транспорта я не ждал, так здесь было красиво. Только один раз, на переезде, я оказался рядом с голландцем, который, похоже, катил прямиком на юг. Я спросил, нельзя ли к нему в авто, но менейр и мефрау притворились, что не понимают родного языка.

Так я шагал весь день из одной цветной картинки в другую и к вечеру был в Динане. Около стены, где во время оккупации устраивались массовые расстрелы, кто-то из горожан, приняв меня за немца, отпустил едкое замечание. Я по-человечески огорчился, что бывает с каждым.

Миновав утес Баярда, на котором неплохо было бы и поселиться, я свернул налево и в темноте добрался до лежащей неподалеку деревушки Буассель. У дороги высился дом, похожий на загородный дворец, при нем ферма. В углу сарая работники перебирали картофель; я подошел и расположился тут же на мешках, потому что устал. Я уже знал, что одна из самых сильных позиций в жизни — это ничего не говорить и не уходить.

Бывает, что тебя вдруг охватывает непонятное блаженство, причину которого ты не в силах угадать. По всей вероятности, это случается, когда мера того, чего жаждет твоя душа, нечаянно и в точности совпадает с мерой, или тонусом того, что дает тебе в эту минуту окружающий мир. Под окружающим миром я понимаю все, даже страницу книги, которую сейчас читаю. Я отдыхал, люди неспешно работали в тусклом свете висящей на стене керосиновой лампы, изредка перебрасываясь отдельными словами. Примерно через час они закончили, и мы через внутренний двор прошли в большую жилую комнату. Никто со мной не любезничал, но мое присутствие для всех как бы само собой разумелось. Само собой разумелось и то, что меня накормили, а потом я часа два их рисовал, в том числе старого работника живописной наружности, в большой мягкой шляпе и с длинными, обвислыми, как у цыгана, черными усами. Когда портрет был готов, он сказал: «А я прямо вылитый Цыган!»

Дорога через Арденны была не особенно загружена транспортом, так что мне пришлось весь день топать пешком. Я отправился в путь натощак, фермер час назад ушел работать. Разговеться удалось в маленькой лавчонке в Селе. От лавочницы я получил большую засахаренную грушу. Я бы мог составить целый реестр подаяний бедному страннику Белькампо, наподобие того как некоторые филантропы записывают свои благодеяния: от лавочницы — засахаренная груша, от рыбака на дороге — жареная камбала, от крестьянки в синем платочке — пол-литра молока, от господина, пожелавшего остаться неизвестным, — доброе слово.

Согласно мишленовской маршрутной карте,[4] эта дорога считалась очень живописной. Правда, мне попадались шоссе и покрасивее, зато на таких дорогах, как эта, путнику легче обращать свои взоры внутрь себя.

Что ни говори, а какая все-таки прекрасная возможность — сохранить свою душу в девственной чистоте — открывается благодаря нынешней безработице! Посвящай хоть целые дни этому занятию, которое абсолютно ничего не будет стоить и не облагается налогами, что в наше время большая редкость. А если душа тебя мало волнует, можно заботиться о хорошем настроении. Конечно, в жизни всякое бывает, из-за чего оно может испортиться, ну хотя бы из-за того, что никому и никогда не удавалось поспеть сразу за двумя различными несовместимыми идеалами. Но самое приятное здесь то, что вещи, которые портят нам настроение, нужно искать днем с огнем, а некоторые люди вообще не в силах докопаться, чем же они недовольны, меж тем как весь окружающий мир полон вещей, которые могут вас осчастливить или хотя бы поднять настроение. К примеру, вы идете и видите на дороге конское яблоко. Представьте себе, что вам хватило ума затолкать его себе в рот и откусить. Разве вы не испытаете блаженства, когда выплюнете эту мерзость? Первое время вам будет казаться, что вы достигли недостижимого идеального состояния. Так вот, если вы уже пребываете в этом самом идеальном состоянии, это ли не повод для радости? Таким манером вы можете без всякого труда изобрести тысячу разных способов почувствовать себя счастливым.

Вечером я был в Пализёле. После одной безуспешной попытки устроиться на ночь меня ласково приняла крестьянская семья — муж, жена и молоденькая дочь. Я спросил у девушки, часто ли у них останавливаются. Она ответила, что, насколько помнит, это первый раз; ей было около двадцати лет. Я рассказывал об осушении Зёйдерзе[5] и устройстве польдеров в Нидерландах, крестьянин слушал меня очень внимательно и задавал вопрос за вопросом. Девушка была очаровательна, но я не сумел довести ее даже до точки таяния, не говоря уж о кипении. На ночлег меня отправили в ригу на другую сторону дороги. Я заснул со сладким чувством, что вся Европа превратилась на ночь в громадную кровать, на которой я ворочаюсь в свое удовольствие.