Мигель де Унамуно - Туман

Я чувствую, душа моя очищается, соприкасаясь с этой смертью, с этим очищением моего хозяина, она стремится в туман, в котором он растворился, в туман, откуда он возник и куда вернулся…»

На Орфея нахлынул сумеречный туман… И вот он уже спешит к своему хозяину, прыгая и махая хвостом. «Мой хозяин! Бедный человек!»

Доминго и Лидувина подобрали несчастного мертвого песика, он лежал у ног хозяина, такой же чистый и окутанный сумеречным облаком. А бедный Доминго, глядя на них, умилился и заплакал – неизвестно, правда, то ля из-за смерти хозяина, то ли из-за смерти собаки. Хотя, вероятное всего, он плакал от зрелища столь великолепной верности и преданности. И он сказал:

– А еще говорят, что горе не убивает!

Мои читатели уже привыкли к моим вольностям и персонализму, порождению моей личности. Поэтому она читают меня, а не кого-нибудь другого. Кроме того, мои читатели знают, что, защищая и превознося столь настойчиво собственную личность, я защищаю и превозношу всякую личность: личность каждого, кто меня читает, и личности всех тех, кто меня не читает. Все мы наделены своим «я»; каждый из вас, читатели, имеет свое «я», а потому эготизм является самой всеобъемлющей и альтруистической позицией в мире. Я не защищаю и не проповедую чистое «я», как это делал Фихте,[72] апостол германизма; у него «я» не более чем «я»; между тем как я защищаю и проповедую «я» смешанное, включающее наравне со мною всех остальных людей. Ибо я жажду – о мои читатели! – быть собой и вами одновременно, быть чем-то и в то же время быть каждым из вас. Ведь если б я был только самим собой, Мигелем де Унамуно, каждый из вас, читающих мои книги, меня бы не читал. Ведь если я не скажу вам нечто уже записанное в глубине души вашей, хотя сами вы этого и не знаете, вряд ли вы станете меня читать. Итак, я желаю придать форму темным и смутным мыслям ваших душ. И если иногда вы раздражаетесь против сказанного мною и негодуете – значит, я нащупал нечто глубоко спрятанное в изгибах и складках вашего сознания, что вас мучает.

«Зачем, собственно, такое предисловие?» – спросит кто-нибудь из читателей. Я ему отвечу: а почему всей моей книге не быть всего лишь предисловием? Почему нельзя написать произведение, которое будет только предисловием или прологом? Разве большинство написанных книг не являются попросту прологами? Лучшие книги – это всегда лишь пролог. Пролог к другой книге, которую, к счастью, никогда не напишут.

Не знаю, известен ли вам, дорогой читатель, опубликованный несколько месяцев назад роман, или руман, под названием «Туман». «Э! – скажете вы. – Так вы просто рекламируете свой роман!» Я предпочитаю скорее прослыть циником, чем лицемером, и ненавижу всяческое притворство, а потому отвечу: «Да!», и раз уж завзятые критики, истые критики, по доброте или по злобе, ничего не сказали о моем романе, так я сам его прокомментирую. А почему бы и пет?

Этот роман, или руман – насчет румана я уже все объяснил в самой книге, – тоже лишь пролог, пролог к другой книге, которую я, слава богу, никогда не напишу.

Дело в том, что однажды внутри меня возникло несчастное вымышленное существо, истинный персонаж для романа, гомункулус, просивший жизни. Бедняжка жаждал быть, существовать. А я не очень-то знал, как удовлетворить его жажду. Мне вспомнилась идея Шопенгауэра, что двух любовников заставляет отдаваться друг другу потенциальный человек, будущий человек. Гений рода порождает любовь, и точно так же гений вымысла побуждает нас писать. Пером Сервантеса водил Дон Кихот! И мой бедный гомункулус, мой Аугусто Перес – так я его назвал, или окрестил, – возник в глубинах моего мозга, вымаливая у меня жизнь. И началась паша борьба.

В своем романе я объясняю, как этот несчастный литературный персонаж догадался в конце концов, что он всего лишь вымышленное существо, плод моей фантазии, как охватило его трагическое чувство, когда он очнулся от своего заблуждения, а также всю дальнейшую трагедию. И когда он плакал, мне тоже хотелось плакать, и, чтоб меня не увидели в слезах, я смеялся над ним, и даже над самим собой, и над своим смехом.

Когда этот бедный Аугусто Перес увидел освободительную силу искусства в том, что оно заставляет человека забыть о своем существовании – ведь погружаются многие в чтение романов, чтобы отвлечься от самих себя и забыть свои горести, – ему ответил его приятель Виктор Готи, автор пролога к моему «Туману»: «Наивысшая освободительная сила искусства в том, что оно заставляет человека усомниться в своем существовании». Я думаю, он был прав. Мне кажется, человек, никогда не сомневавшийся в своем материальном существовании и в том, что он нечто большее, чем вымысел, тень, сон или сон некоей тени, как сказал Пиндар, такой человек не достиг освобождения. И, наверное, бедный Аугусто был весьма близок к истине, когда, узнав от меня о неизбежной своей смерти, воскликнул, что все прочитавшие его историю тоже всего лишь вымышленные существа. Ибо ужасен человек, слишком уверенный в своей материальной реальности.

Ну, так вот, Аугусто Перес снова стал появляться в моих снах. Когда я говорю, что он явился ко мне во сне, как ангел господень явился Иосифу (Матф., 1,20), я хочу сказать, я грезил, будто он ко мне явился. И он сказал, обращаясь теперь на ты:

– Вот и снова я перед тобой. Я пришел помочь тебе «Я знаю, что после путешествия на родину ты вернулся умственно опустошенный и тебе ничего не приходит в голову. Я знаю, тебя так осаждают мысли о войне, что ни о чем другом ты и не думаешь, и почти все, что ты пишешь, превращается в размышления о войне.

– А каково тебе живется на том свете? – спросил я.

– Где – на том свете? – спросил он. – Который тот, а который этот? Что мы называем тем светом? Ты думаешь, их больше одного?

– На том, где ты оказался после похорон, – сказал я.

– А это тот же самый, что и до моего рождения. Но давай оставим философию. Я пришел рассказать тебе, как умножились на вашей земле вымышленные персонажи, туманные, руманные герои. Похоже, будто большинство из вас живет вне реальности.

– А где реальность? – осмелился я спросить.

– Ты прав, – отвечал он. – Кто разберет, где реальное, а где идеальное! Особенно сейчас, когда столько людей повторяет, что надо отказаться от сантиментов и думать о выгоде, будь то выгода индивидуума или коллектива, человека или народа, нации. Поверь мне, чувство – поводырь куда надежнее, чем так называемая выгода. Человек гораздо лучше знает, что он чувствует, любит или ненавидит, и гораздо хуже, что ему выгодней. Сейчас большинство европейских народов ведут кровавую борьбу, и некоторые считают, будто их привела к ней защита своей выгоды. А я говорю, люди не знают своей выгоды, зато чувствуют страсти. И даже когда они думают, что повинуются выгоде, они повинуются страсти…

– К счастью! – отважился я вставить.

– Конечно, к счастью! Всегда ошибается гораздо больше тот, кто думает, будто руководствуется своей выгодой. Кто знает, что ему выгодно? И напротив, любой человек знает, что он любит или ненавидит. Но здесь, у тебя на родине… Мы-то, вымышленные существа, вряд ли имеем родину…

– Имеете. Вымышленную родину, – перебил я.

– Любая родина – вымышленная. Ну хорошо: здесь у тебя на родине, нашлись нейтралы, или, лучше сказать' бесполые, утверждающие, что надо не поддаваться симпатиям или антипатиям, а думать только о выгодах родины. Как будто есть выгода более высокая, чем симпатия или антипатия! Как будто симпатия или антипатия не лучший плод выгоды, не высшее ее проявление! И, оказывается, те, кто в основном стоят на этой точке зрения и день и ночь толкуют о выгоде, сами больше всего движимы страстями, и вдобавок дурными, они – чистые дураки, или дураки положительные и агрессивные…

– А что это такое? – спросил я.

– Ты же изучал немецкую философию, ты должен знать идею чистоты которую немцы взяли у Платона – Reinheit, не так ли ее называют? Есть чистые идеи, чистая наука, чистый разум… А есть еще чистые дураки, дураки исключительные, дураки по преимуществу, без примеси какого-либо другого качества, кроме дурости. Сущность чистого дурака в том, что он нисколько не подозревает о своей дурости, он искренне считает себя умным, и чем большую глупость он повторяет – а глупости не просто говорят, но повторяют – тем искреннее он верит, что высказывает глубочайшую мысль. Поэтому чистый дурак – это дурак положительный, агрессивный и наступательный, в противоположность дураку нечистому, который не выходит за пределы отрицания и обороны.

– А в чем суть нечистых дураков?

– Сейчас поймешь. У тебя на родине, как и во всех остальных странах мира, дураки были, есть и будут; но до сих пор все считали, что они в огромном большинстве – дураки нечистые, вегетативные и обороняющиеся, дураки, знающие про свою дурость и старающиеся притвориться умными ради самозащиты…