Джордж Оруэлл - Да здравствует фикус!

– Отчасти. Ты, я знаю, ненавидишь всю эту служебную канитель. И винить тебя не хочу, у каждого своя жизнь.

Гордон помолчал.

– Итак, – после паузы заключил он, – все сводится к тому, что либо я женюсь и снова в «Альбион», либо ты идешь к мерзкому лекарю и он тебя кромсает.

Прямолинейность его слишком беспощадно обрисовала ситуацию. Розмари вскочила:

– Зачем ты так?

– Ну, так уж есть.

– Я совсем не для этого пришла, просто хотела ясности. А теперь вышло, что явилась играть на твоих чувствах, угрожая избавиться от ребенка. Какой-то свинский шантаж!

– Да не подозреваю я тебя в коварстве. Изложил факты, вот и все.

На лицо ее набежали морщины, брови нахмурились, но она поклялась себе держаться, не устраивать сцен. Родню ее Гордон никогда не видел, однако нетрудно представить, как она возвращается в свой городок с незаконным младенцем или, что ненамного лучше, замужем за супругом, неспособным кормить семью. Глядя вниз, Розмари готовилась принять честное решение.

– Ладно, нечего на тебя взваливать. В общем, хочешь – женись, не хочешь – не женись. Я все равно оставлю этого ребенка.

– Оставишь? Правда?

– Я решила.

Он обнял, прижал ее. Пальто Розмари было расстегнуто, и тело дышало такой нежностью.

Гордон вздохнул – он будет последним из кретинов, если даст ей уйти. Выбор? Держа ее в объятиях, ясно виделось – альтернативы невозможны.

– Сознайся, хочешь ведь, чтоб я вернулся в «Альбион»?

– Нет. Только если сам захочешь.

– Хочешь, хочешь! Естественно! Мечтаешь увидеть меня наконец во всем блеске солидности: на «хорошем месте», с четырьмя фунтами в неделю, с фикусом на окошке? А, мечтаешь?

– Ну хорошо – мечтаю! Хотела бы так, но совершенно не хочу принуждать. Мне тогда будет просто ужасно. Ты должен быть свободным.

– Абсолютно?

– Да.

– Понимаешь, о чем говоришь? Вот, может, уеду и брошу тебя с младенцем.

– Бросишь так бросишь. Ты свободен.

Вскоре она ушла. Предполагалось завтра встретиться для окончательных решений. Гордон остался размышлять. Полной уверенности в «Альбионе», конечно, нет, но, с другой стороны, если сам Эрскин обещал… Сосредоточиться не удавалось, клиенты осаждали как никогда. Только присядешь, очередная настырная бестолочь жаждет «эротику», «криминал», «любовную драму». Часов в шесть Гордон вдруг решительно погасил свет, вышел и запер дверь. Необходимо было побыть одному. Чизмен узнает – придет в ярость, может быть, даже выгонит. И хрен с ним!

Гордон пошел по Ламбет. Тихие сумерки, слякоть, тусклые фонари, крики лоточников. На ходу лучше думалось. Но как же, как? Или в «Альбион», или бросить Розмари – ничего другого. Тешить себя надеждами на «хорошее», но не столь гнусное место, напрасно. Кому нужны немолодые потрепанные типы? «Альбион» – единственный шанс.

На углу перед Вестминстерским мостом красовался ряд мертвенно-бледных в неоновом свете плакатов. Один, огромный, трехметровый, рекламировал Порошковый Супербульон. Фирма-производитель явно расцвела, раскошелившись на новый образ с целой серией четверостиший. Вместо «вкушающего наслаждение» придурка теперь радостно и нагло пялилось семейство чудищ из розового сала, а ниже было начертано:

Гордон смотрел как завороженный. Немыслимо! Дичь какая, «питательно-живительный»… И как бездарно, натужно, полуграмотно! Но нечто грозно устрашающее, если представить, что эта муть по всему Лондону, по всей Англии травит людям мозги. Он кинул взгляд вдоль безобразно тоскливой улицы – да, если всюду эти «супербульоны», войны не избежать. Мигание светящейся рекламы предвестием огненных взрывов. Гул артиллерии, тучи бомбардировщиков – бабах! И вся наша цивилизация к черту, куда ей и дорога.

Перейдя улицу и повернув обратно, он, однако, поймал себя на странном ощущении: ему больше не хотелось войны. Впервые за многие месяцы, даже годы – не хотелось.

Вот возьмут в «Альбион», так скоро, может, самому придется сочинять дифирамбы порошковому бульону. Опять туда! Любое «хорошее место» тошнотворно, но заниматься этим! Господи! Нет, туда невозможно. Он должен отстоять себя! А Розмари? В отцовском доме, с младенцем, ужасая родичей каким-то своим мужем, который не может заработать ни гроша. Хором будут пилить ее. А их ребенок?.. Хитер Бизнес-бог! Если б ловил только на всякие такие штучки, как яхты, лимузины, шлюхи, шампанское, но доберется ведь до самой потаенной твоей чести-совести, а тут куда денешься – опрокинет тебя на лопатки.

В голове неотвязно брякали стишки «супербульона». Набраться духа и держаться, до конца бороться против денег! Умел же как-то до сих пор. Перед глазами Гордона пробежали картинки его жизни. Честно сказать, дрянная жизнь – радости нет, толку нет; ничего не достигнуто, кроме нищеты. Однако сам так выбрал, сам хотел, даже сейчас хотел вниз, в яму, где деньги уже не властны. Этот ребенок все перевернул. Хотя, в конце концов, ну что случилось? Рядовая передряга. Нравственность общества, греховность особей – дилемма, старая как мир.

Гордон заметил вывеску муниципальной библиотеки, мелькнула мысль: этот младенец, а что он, собственно, сейчас такое? Что там, у Розмари в утробе? Можно, наверно, выяснить в специальной медицинской литературе. Он вошел.

В отделе выдачи книг за барьером восседала недавно кончившая университет блеклая, крайне неприятная особа в очках. Насчет всех посетителей (по крайней мере мужского пола) у нее имелось твердое подозрение: ищут порнографию. Сверлящий взгляд сквозь холодные круглые стеклышки мгновенно разоблачал тайные умыслы развратника. И никакие ухищрения не помогали скрыть порок, ведь даже толковый словарь можно листать, отыскивая эти самые словечки…

Поглощенному своими проблемами Гордону было не до подозрений библиотекарши.

– Будьте добры, есть что-нибудь по гинекологии?

– По какой теме, повторите? – победно сверкнули стеклышки очков (еще один любитель гнусностей!).

– Ну, что-нибудь по акушерству. Внутриутробное развитие и прочее.

– Такого рода литература выдается только специалистам, – ледяным тоном отрезала многомудрая дева.

– Простите, мне очень важно посмотреть.

– Вы студент-медик?

– Нет.

– Тогда я совершенно не понимаю причин интересоваться этим разделом медицины.

«Вот зараза!» – чертыхнулся про себя Гордон. Но робости, что прежде непременно сковала бы в подобном случае, не ощутил, терпеливо настаивая:

– Видите ли, в чем дело: мы с женой собираемся завести ребенка, а знаний о беременности маловато. Надеемся, научные руководства что-то подскажут.

Дева не поверила (этот непрезентабельный субъект – молодожен?), однако при исполнении служебных функций редко удавалось отшить публику, разве что очень юную. Так что в итоге все-таки пришлось сопроводить клиента к столику и выложить перед ним пару увесистых коричневых томов. Хотя лучи бдительной оптики из-за барьера продолжали неустанно сверлить затылок Гордона.

Он наугад раскрыл верхний том – джунгли убористого текста, густо испещренного латынью. Ни черта не понять. Где тут иллюстрации? Между прочим, сколько уже: месяца полтора, побольше? Ага, рисунок.

Девятинедельный плод неприятно поразил уродством. В профиль свернулась какая-то жалкость, с малюсеньким тельцем под огромной купольной головой, посреди которой лишь крошечная кнопка уха. Поджатые паучьи ножки, бескостная тонюсенькая ручка прикрыла (и, надо полагать, правильно сделала) лицо. Нечто невзрачно-странное и все-таки уже карикатурно похожее на человечка. Гордону раньше эмбрионы представлялись вроде разбухшей лягушачьей икры. Хотя, наверно, еще совсем небольшой? Так, «рост тридцать миллиметров». Размером со сливу.

А если раньше? Он полистал назад, нашел рисунок шестинедельного зародыша. Ух, просто жуть! Ну почему начало и конец у человека физически столь безобразны? Человеческое здесь еще не проступило – что-то дохленькое, голова повисла вялым пузырем, даже лица нет, одна черточка-морщинка, намечающая то ли глаз, то ли рот, и вместо рук пока коротенькие ласты. «Рост пятнадцать миллиметров», с лесной орех.

Задумавшись, он долго просидел над этими рисунками. Подробности уродства давали особую реальность тому, что вдруг образовалось внутри Розмари. Случайно, по неосторожности зачатый и вспухший уже со сливу комочек плоти, чье дальнейшее существование зависит сейчас от него, Гордона. И ведь растет комочек уже какой-то собственной, отдельной жизнью. Скроешься тут, улизнешь?

Надо решать. Гордон вернул книги очкастой гидре и медленно пошел к выходу, но внезапно, даже не осознав зачем, резко свернул в общий читальный зал. У длинных столов, как обычно, дремала масса всякой с утра набивавшейся бездомной или неприкаянной шушеры. Один стол был целиком отдан периодическим изданиям для женщин. Взяв первое лежавшее у края, Гордон присел в сторонке и раскрыл.