Джек Керуак - Сатори в Париже. Тристесса (сборник)

Романтические дождевики.

У себя в номере я посмотрел на свой чемодан, так умно сложенный для этой большой поездки, идея которой зародилась вся накануне зимой во Флориде, пока я читал Вольтера, Шатобриана, де Монтерлана (чья последняя книга даже сейчас еще выставлялась в витринах Парижа, «Одинокий странник – это дьявол») – Изучал карты, планировал везде походить, поесть, найти родной город предков в Библиотеке, а затем отправиться в Бретань, где он располагается и где море несомненно омывает скалы – План мой был, после пяти дней в Париже, поехать в тот трактир на море в Финистере и выйти в полночь в дождевике, шляпе-зюйдвестке, с блокнотом и карандашом, и с большим пластиковым пакетом, чтобы в нем писать, т. е. совать внутрь пакета руку, карандаш и блокнот и писать насухо, пока на всего остального меня льет дождь, записывать звуки моря, часть два поэмы «Море», которую озаглавлю: «МОРЕ, Часть Два, Звуки Атлантики в Х, Бретань», либо под Карнаком, либо Конкарно, либо Pointe de Penmarche[36], либо Дуарнёне, либо Плузэмедо, либо Брест, либо Сен-Мало – Там, в моем чемодане, пластиковый пакет, два карандаша, запасные грифели, блокнот, шарф, свитер, дождевик в шкафу, и теплые ботинки —

Теплые ботинки еще б, я также привез с собой из Флориды ботинки с кондиционированием воздуха, предвкушая долгие жаркосолные прогулки по Парижу, и ни разу их не надел, «теплые ботинки» только и носил все это благословенное время – В парижских газетах люди жаловались на месяц непрерывного дождя и холода весь конец-мая и начало-июня по всей Франции, который вызвали ученые, что-то ковыряющие в погоде.

И моя походная аптечка первой помощи, и варежки на раздумья хладной полночью на бретонском брегу, когда с письмом покончено, а также всякие причудливые спортивные рубашки и лишние носки, которых мне в Париже и надеть-то не пришлось, не говоря уже про Лондон, куда я тоже планировал поехать, я уж молчу про Амстердам и Кёльн потом.

Я уже скучал по дому.

Однако книжка эта – доказать, что, сколько б ни странствовал, как ни «успешен» твой вояж либо укорочен, ты всегда чему-нибудь научишься и научишься передумывать.

Как обычно, я просто сосредоточил все в одном насыщенном, но натысяченном «А-га!»

К примеру, на следующий день после хорошего сна, и я весь начисто опять прихорошился, встречаю еврейского композитора или что-то вроде из Нью-Йорка, с его невестой, и я им отчего-то понравился, да и все равно им тут одиноко, и мы вместе поужинали, притом я не сильно что-то ел, поскольку снова приналег на чистый коньяк – «Пойдемте за угол и посмотрим кино», говорит он, что мы и делаем после того, как я поговорил с полдюжины рьяных французских разговоров с парижанами по всему ресторану, а кино оказывается последними несколькими сценами О’Тула и Бёртона в «Бекете», очень хорошее, особенно их встреча на пляже на лошадях, и мы прощаемся —

Опять-таки, захожу в ресторан прямо напротив «La Gentilhommiе́re», высоко мне отрекомендованный Жаном Тассаром, клянясь себе, что на сей раз возьму полный парижский ужин с блюдами – Вижу, как тихий человек черпает ложкой роскошный суп в огромной плошке через проход от меня, и заказываю себе, сказав «Тот же суп, что и у месье». Оказывается, он рыбный с сыром и красным перцем, острым, как мексиканские перцы, обалденный и розовый – К нему я беру свежий французский хлеб и плюхи масла с маслобойни, но когда они готовы принести мне антре из курицы, запеченной и политой шампанским, а затем зажаренной в шампанском, и лососевое пюре на гарнир, анчоусы, грюйер, и маленькие нашинкованные огурчики и крохотные помидорчики, красные, как вишни, а за ними, ей-богу, натуральные свежие вишни на десерт, все mit[37] вином виноградной лозы, я вынужден извиниться, что не могу даже помыслить о том, чтобы после всего вот этого съесть что-нибудь еще (желудок мой уже усох, сбросил пятнадцать фунтов) – А тихий джентльмен с супом приступает к жареной рыбе, и мы на самом деле принимаемся болтать с ним через весь ресторан, и выясняется, что он торговец искусством, который продает Арпов и Эрнстов за углом, знает Андрэ Бретона и хочет, чтобы я завтра навестил его лавку. Изумительный человек, и еврей, а беседу нашу мы ведем по-французски, я даже ему говорю, что «р» по языку катаю, а не в горле, потому что происхожу из средневековой французской квебекской-через-Бретань породы, и он соглашается, признавая, что современный парижский французский, хоть и щегольской, но и впрямь изменился притоком немцев, евреев и арабов все эти два века, не стоит и говорить о влиянии хлыщей при дворе Людовика Четырнадцатого, с которых все и началось на самом деле, а я также ему напоминаю, что настоящее имя Франсуа Вийона произносилось «Вилль Ён», а не «Вийон» (что есть искажение), и что в те дни говорилось не «toi» или «moi»[38], а скорее «twе́» или «mwе́» (как мы до сих пор в Квебеке делаем, а через два дня я услышал то же самое в Бретани), но в итоге я его предупредил, завершая свою чарующую лекцию через весь ресторан, которую люди слушали, отчасти развлекаясь, отчасти внимательно, что имя Франсуа произносилось все же Франсуа, а не Франсуэ, по той простой причине, что писал он его «Françoy», как Король пишется «Roy», и к «ой» никакого отношения не имеет, и услышь Король когда-нибудь, что это произносится «rouwе́ (rwе́)», он бы не пригласил тебя на танцы в Версаль, а задал тебе roué[39] c капюшоном на голове, чтоб разобраться с твоим дерзким cou[40], оно же государственный кульбит, и тут же купировал бы ее напрочь, а тебе осталось бы одно ку-ку и больше ничего.

Всякое такое —

Может, тогда-то мое Сатори и произошло. Или как. Поразительные долгие искренние разговоры по-французски с сотнями людей повсюду, вот чего мне очень хотелось, и нравилось, и то было достижение, потому что они б не смогли мне отвечать в подробностях на мои подробные запросы, если б не понимали меня до единого слова. Наконец я стал таким дерзким, что даже не заморачивался парижским французским и целыми залпами пускал pataraffes[41] французской charivarie[42], от которого они со смеху катались, ибо все равно понимали, ну и вот вам, профессор Шеффер и профессор Кэннон (мои старые «преподы» французского в колледже и на подготе, которые, бывало, смеялись над моим «акцентом», но ставили мне пятерки).

Но довольно об этом.

Достаточно сказать, когда я вернулся в Нью-Йорк, мне было гораздо веселее разговаривать с бруклинскими акцентами, чем когда бы то ни было в жизни, а особенно вернувшись домой на Юга, фьють, что за чудо эти разные языки и что за поразительная Вавилонская Башня весь этот мир. Ну как бы, вообрази – едешь в Москву, или в Токио, или в Прагу и слушаешь все это.

Что люди и впрямь понимают, что лопочут их языки. И что глаза действительно сияют от понимания, и что даются ответы, указывающие на душу во всей этой материи и мешанине языков и зубов, и ртов, градов из камня, дождя, жары, холода, во всем деревянном мешалове аж от хрюков неандерталера до марсианско-зондовых стонов разумных ученых, не-е, аж от самого ДЗЯНЬ Джонни Харта на муравьедских языках до страдальческого «la notte, ch’i’ passai con tanta pieta»[43] синьора Данте в его понятом саване одежд, возносящегося наконец к Небесам в объятьях Беатриче.

Кстати о ней, вернулся я поглядеть на роскошную юную блондинку в «La Gentilhommiе́re», а она жалобно зовет меня «Жак», и приходится ей объяснять, что мое имя «Жан», и поэтому она всхлипывает это свое «Жан», ухмыляется и уходит с симпатичным мальчонкой, а я остаюсь висеть на барном табурете, всех доставать своим бедным одиночеством, которое проходит незамеченным в хрястающей суетливой ночи, в дрязге кассового аппарата, лязге моющихся стаканов. Мне хочется им сказать, что не все мы хотим стать муравьями, вносящими свою лепту в общественное тело, но каждый индивидуалист, каждый считается отдельно, однако нет, поди скажи так шмыгунам-сквознякам, что шмыгают и сквозят по этой гудящей мировой ночи, пока мир вращается на одной оси. Тайный шторм стал общественной бурей.

Но Жан-Пьер Лемэр, Младой пиит Бретонский, стоит за баром, грустный и симпатичный, как не может быть никто, кроме французских юношей, и очень он сочувствует моему глупому положению заезжего пьяницы одного в Париже, показывает хорошее стихотворение о гостиничном номере в Бретани у моря, но после этого дает мне посмотреть бессмысленный стих типа сюрреалистского, о куриных костях на языке какой-то девчонки («Верни это Кокто!» хочется возопить мне по-английски), но не желаю его ранить, а он был мил, но боится со мной разговаривать, потому что он при исполнении, а за наружными столиками толпы людей ждут своей выпивки, юные любовники голова к голове, уж лучше б я дома остался и писал «Мистическое бракосочетание св. Катерины» под влиянием Джироламо Романино, но я настолько порабощен трепом и языком, малевать мне скучно, а кроме того, учиться писать маслом надо всю жизнь.