Иоганнес Зиммель - Человек, который рисовал миндальные деревца

- А сколько времени она у вас работает? - спросила миссис Коллинз, которая все еще не могла справиться с поразившей ее скованностью. Потом она поглядела на свои ноги. Туфли на высоком каблуке она все еще держала в руках. Должно быть, ноги у меня такие же грязные, подумала миссис Коллинз.

- Мария? О, с незапамятных времен. Не меньше двадцати лет. Уж и не помню.

- А больше в этом доме никто не живет?

- Нет, - отвечал Мондрагон, - только Мария и я.

Вернулась домоправительница в своем черном халате и с подносом. На подносе стояли стаканы, бутылки и бокал с кусочками льда. Мондрагон взял поднос у нее из рук.

- Спасибо, Мария. Можешь идти.

- Слушаю, мосье.

Мария шмыгнула в дверь, и дверь захлопнулась. Мондрагон поставил поднос и начал готовить напитки. Между тем миссис Коллинз в сине-зелено-оранжево-белом платье от Леонардо спросила:

- А почему она такая печальная?

- Кто?

- Мария, ваша домоправительница?

Мондрагон засмеялся.

- Печальная? Она вовсе не печальная, у нее просто такой вид. Она вечно погружена в раздумья.

- Какие раздумья?

- Ну, этого вам никто не скажет. Я сам не раз ее спрашивал. Она так ни разу мне и не ответила. У нее добрая душа, у моей Марии. Только уж очень она глупа, к сожалению. Хотя, что значит к сожалению? Может, это счастье. Глупым людям легче живется.

Он протянул миссис Коллинз стакан.

- Cheerio.

- Cheerio, - отвечала миссис Коллинз.

Они так и остались в комнате с множеством петухов. Мондрагон рассказал, что часто путешествует и во время своих путешествий собирает всех этих слонов, петухов и тому подобное. Скованность миссис Коллинз все росла, она провела ладонью по лбу.

- Вам нехорошо?

- Нет-нет, все нормально, только голова немного кружится...

Мондрагон подошел к миссис Коллинз и привлек ее к себе. Взял у нее из рук стакан и отставил его в сторону. Потом зажал ее лицо между ладонями и грубо поцеловал в губы. Губы миссис Коллинз раскрылись навстречу его поцелую. Она застонала. Поцелуй все длился. А потом Мондрагон как ребенка поднял ее на руки и понес к двери возле камина, которую сам и открыл. Он принес миссис Коллинз в беленую спальню, где стояла очень большая кровать.

- Не надо - сказала миссис Коллинз, - ради бога, не надо.

Он бережно положил ее на кровать, опустился рядом на колени и начал раздевать.

- Не надо, - сказала миссис Коллинз, - ради бога, не надо.

Он снял с нее платье, потом комбинацию.

- Не надо, - твердила миссис Коллинз, - ради бога, не надо, - а сама извивалась всем телом, чтобы облегчить ему задачу.

Он расстегнул ее бюстгальтер и снял с нее трусики. Теперь она лежала перед ним совершенно голая. Спустя мгновение он тоже был голый.

- Cherie , - cказал он, - cherie, как ты прекрасна. Божественно прекрасна. Он скользнул на постель и зарыл голову у нее между ногами.

- Не надо, - сказала миссис Коллинз, - ради бога...

Слезы бежали у нее по щекам, а дыхание стало прерывистым и бурным.

Колеса громыхали.

Миссис Коллинз прервала свое повествование и сидела теперь неподвижно. Потом, после долгой паузы, подняла жалюзи. За окном бежали по стеклу водяные струи. Изредка среди тьмы мелькали огни. В стекле отражалось купе. Прижавшись лбом к стеклу, миссис Коллинз продолжила свой рассказ.

- Я позабуду своего мужа, я позабуду отца и мать, я позабуду все. Но никогда - этот день. Лишь в этот день я стала женщиной. Лишь в сорок пять лет я узнала, что может испытывать женщина наедине с мужчиной. Никогда прежде я не могла и представить себе нечто подобное, даже в самых фантастических мечтах. Никогда прежде я не знала таких чувств - ни с одним из своих друзей, ни с мужем, ни разу, никогда. Пьер был потрясающий любовник, нежный и грубый, ласковый и неистовый. Именно он пробудил меня к настоящей жизни - в мои сорок пять лет...

Она повернулась и поглядела на меня, в глазах у нее стояли слезы - как в тот пополуденный час одиннадцать лет назад. Она вытерла слезы тыльной стороной ладони и улыбнулась.

- Я кажусь вам бесстыдной, верно?

- Нет-нет, мадам, прошу вас...

- Я бесстыдна, потому что рассказываю все это вам, чужому человеку. Но в тот раз, с ним, я была еще бесстыдней. И мне было все равно. Пожалуйста, дайте мне еще чего-нибудь выпить...

Я наполнил ее бокал, и она залпом его осушила. После чего сказала:

- У меня нет чувства вины, тогда не было, потом не было, сейчас нет. Вы писатель. Вы поймете меня.

Я ничего не ответил.

Несколько часов спустя Пьер Мондрагон показал ей свое ателье и свои работы. Возбуждение уже схлынуло. Сейчас оба были серьезны и почти не разговаривали друг с другом. Ателье тоже оказалось немыслимых размеров. Одна стена целиком стеклянная. Очень многие картины стояли на мольбертах, либо прислоненные к стенам, либо висели на них же, либо лежали на столе.

Миссис Коллинз медленно двигалась по комнате, останавливалась, шла дальше. Она внимательно рассматривала картины. Они были написаны в разной манере. Миссис Коллинз сочла, что все они достаточно плохи, ни следа дарования, почти дилетантские.

- Ну, cherie, как они тебе нравятся?

- Очень!

- Значит, вообще нет.

- Что ты, darling , - возразила миссис Коллинз.

Он промолчал.

- Прости, - сказала она и поцеловала его в щеку.

- Большинству людей мои картины не нравятся.

- Нет, не то чтобы не нравятся, просто я нахожу... Я хочу сказать...

- Ну ладно, - перебил ее Мондрагон, - все в порядке... К счастью, встречаются исключения, им мои картины нравятся, и они их покупают... Рисовать я могу только так, как рисую... понимаешь, cherie...

Он умолк на полуслове, потому что она неожиданно вскрикнула.

Теперь она сама указала ему на кусок картона размером с почтовую открытку, что лежал на столе.

- И это тоже ты нарисовал?

- Что "это"? - Он провел рукой по волосам. - Миндальное деревце? Конечно я. - Он подошел к ней и обнял ее за плечи. - Тебе нравится?

Зеленые глаза миссис Коллинз засверкали от восторга. Она неотрывно глядела на маленькое деревце, написанное сияющими красками. Черным - тонкие ветки, красно-коричневым - листочки, множество цветов - светло-розовым. Чуть намеченное светло-голубое небо плыло над деревцем. Еще никогда, подумала про себя миссис Коллинз, я не видела ничего столь милого, освобождающего, осчастливливающего.

- Это... это великолепно, Пьер, - сказал она, чуть задыхаясь. Великолепно, просто трудно поверить... Она не договорила и лишь произнесла еще раз: - Великолепно.

Он поцеловал ее, потом взял широкое перо для туши, перевернул маленькую картинку и начал что-то писать на обратной стороне.

- Это не я, это По, - объяснил он, - просто мне сейчас пришло это в голову. - Он поднял картонку с миндальным деревцем и протянул ей. - Для меня ты и есть Аннабел Ли.

- Ни ангелы в небе, ни демоны в глубинах морских никогда не разлучат мою душу с душой прекрасной Аннабел Ли, - повторила миссис Коллинз мой перевод английских слов на французский. Маленькая картинка, которую она перед этим мне показывала и которая лежала тогда на палисандровом умывальном столике в углу ее спального купе, теперь снова была у нее в руках.

- Это то самое миндальное деревце, которое я тогда увидела у него, сказала она, - в тот день, тогда он и написал эти слова. С тех пор я стала для него Аннабел Ли. Вот уже одиннадцать лет. Я всегда держу эту картинку поблизости, если возможно - просто при себе. Это талисман нашей любви. - Она нежно погладила розовые цветы. И сказала медленно: - Я до сих пор не могу поверить, что это нарисовал он. Он нарисовал. Если бы вы видели его другие картины... Эта картинка просто чудо... Но тогда и вся наша любовь просто чудо. - И она снова положила открытку на палисандровую столешницу.

- А на другой день вернулся из Парижа ваш муж? - спросил я.

- Да, как он и предполагал. Первым же рейсом. Я взяла такси, поехала в Ниццу и встретила его в аэропорту. Он был в отменном расположении духа, он заключил очень крупную сделку. По дороге в Канн он то и дело обнимал и целовал меня.

- А вы?

- Что я? Ах да... Я ведь вам уже говорила, что не испытывала ни малейшего чувства вины... Никогда. Даже в тот день не испытывала. Я держалась вполне естественно, я питала к Эрскину те же самые чувства, что и всегда... Не ждите никакой трагедии мосье Руайан! Этот вторник пришелся на восемнадцатое апреля, значит, это была двадцать пятая годовщина нашей свадьбы. И мы решили провести его вдвоем, без посторонних. Когда мы прибыли в "Карлтон", в салоне наших апартаментов стояла ваза, а в ней двадцать пять красных роз. Эрскин позвонил из Парижа портье и попросил принести эти розы, когда меня не будет в номере. Он целовал мои руки, он целовал меня в губы, он сказал, что благодарит меня за двадцать пять лет счастья, - а возле роз стояла моя сумочка с этим миндальным деревцем. Я и сама поцеловала Эрскина и сказала, что он всегда был мне хорошим мужем, лучшим, какого только можно себе пожелать.