Белый конь, бледный всадник - Кэтрин Энн Портер

крючил спину и упирался ногами, сопротивляясь им и силясь отдалить уготованную ему судьбу. Пронзительным, рыдающим голосом он тщился втолковать палачам, что преступление, в котором его обвиняют, не заслуживает такой кары, но палачи шли не останавливаясь, и только этот плачущий голос нарушал бесшумность их шагов. Грязные, потрескавшиеся ямки ладоней старика были умоляюще протянуты вперед, как у нищего, и он твердил:

– Богом клянусь, я не виноват!

Но палачи держали его под руки и тащили за собой и, миновав Миранду, исчезли.

Путь к смерти – длинная дорога, со всех сторон обложенная горестями, и после каждой беды сердце мало-помалу сдает, кости на каждом шагу бунтуют, дух начинает оказывать упорное сопротивление, но с какой целью? Преграды рушатся одна за другой, и, как ни закрывать глаза, все равно не уйти от зрелища открывающейся перед тобой катастрофы, ни от следов преступлений, совершенных там же. По полю шагал доктор Хилдесхайм, вместо лица – череп под немецкой каской. Он нес голого младенца, корчившегося у него на штыке, и огромный каменный кувшин с надписью готическим шрифтом «ЯД». Он остановился у колодца, который, по воспоминаниям Миранды, был посреди пастбища на отцовской ферме, – у колодца, который считался пересохшим, а теперь пузырился живой водой, – и бросил в его чистейшую глубину ребенка и яд, и взбаламученная вода бесшумно ушла в землю. Миранда закричала и, подняв руки над головой, с криком бросилась бежать; эхо подхватило ее голос и вернуло его волчьим воем: Хилдесхайм – немец, шпион, варвар, убей его, убей, пока он сам тебя не убил… Она очнулась, истошно воя; она слышала, как эти отвратительные, позорящие доктора Хилдесхайма слова срывались у нее с языка; открыла глаза и увидела, что лежит на койке в маленькой белой комнате, а доктор Хилдесхайм сидит рядом с ней, плотно держа два крепких пальца у нее на пульсе. Волосы у него лежали гладко, цветок в петлице был свежий. В окне сверкали звезды, и доктор Хилдесхайм смотрел на них, казалось, без всякого выражения, стетоскоп висел у него на шее. Мисс Теннер стояла в ногах кровати и что-то записывала на листке.

– Ну вот, – сказал доктор Хилдесхайм, – теперь по крайней мере вы разрешаетесь криком, а не вскакиваете с койки и не бегаете по палате.

С мучительным усилием стараясь держать глаза открытыми, Миранда увидела его грубоватое терпеливое лицо, хотя в сознании у нее все снова пошатнулось, начало скользить, оторвалось от своей основы и стало крутиться, точно колесо, буксующее в канаве.

– Нет, нет! Я не хотела. Я так не думаю, никогда не думала, доктор Хилдесхайм, вы забудьте…

И, не в силах дождаться его ответа, снова впала в забытье.

Зло, которое она причинила, не оставляло ее, преследовало во сне; оно принимало расплывчатые формы ужаса, которые она не могла ни определить, ни назвать, хотя сердце у нее сжималось при виде их. Сознание, расколотое на две части, в одно и то же мгновение признавало и отвергало увиденное, ибо ее трезвый, логический ум холодно наблюдал за тем, что делалось по ту сторону темной, недужной пропасти, за непостижимым исступлением другой половины, и отказывался признать достоверность этих видений, неотступность угрызений совести и безмерного отчаяния.

– Я знаю, что это ваши руки, – сказала она мисс Теннер. – Я знаю, знаю! Но они как белые тарантулы, пожалуйста, не дотрагивайтесь до меня.

– Закройте глаза, – сказала ей мисс Теннер.

– Нет, нет! – крикнула Миранда. – Тогда я вижу такое, что еще хуже!

Но глаза у Миранды сами собой закрывались, и полночь мук надвигалась на нее со всех сторон.

Забвение, думала Миранда, шаря среди своих воспоминаний и отыскивая слова, которыми ее учили описывать невидимое, непознаваемое. Забвение – это круговорот серой воды, крутящейся волчком целую вечность… вечность, может быть, огромнее, чем расстояние до самой далекой звезды. Она лежала на узком уступе над пропастью, над бездонной пропастью, но не могла мысленно измерить ее глубину. Этот уступ возникал еще в ее детских снах предупреждением об опасности, и она изо всех сил прижималась к надежной гранитной скале у себя за спиной, не сводя глаз с пропасти и говоря себе: вот оно, вот оно наконец-то, и как все просто! А мягкие, округлые слова – вечность, забвение – это завеса, повешенная перед пустотой, и за ней ничего нет. «Я не узнаю, когда это будет, не почувствую, не запомню, так почему не примириться с этим сразу! Я погибла, надеяться мне не на что. Посмотри, – сказала она себе, – вот оно, вот она смерть, и страшиться ее нечего». Но примириться с ней она не могла и по-прежнему всем своим скованным телом жалась к гранитной стене, к тому, что еще с детских лет казалось ей спасением, и, еле дыша, боясь, что дыхания не хватит, повторяла в отчаянии: «Посмотри, не бойся, это же ничто, это же только вечность!»

Гранитные стены, круговороты, звезды – это все вещное. В них нет ни смерти, ни облика ее. «Смерть есть смерть, – сказала Миранда, – и в смерти мертвые обходятся без присущих всему живому свойств». Обреченная на молчание, она стала легко опускаться вниз, вниз, в глубины мрака, и легла камнем на самое дно жизни, зная, что не осталось у нее ни зрения, ни слуха, ни речи, не чувствуя собственного тела, отрешенная от всех людских попечений и все-таки живая, все еще как-то связанная с жизнью. Все помыслы, все сомнения разума, все кровные узы и зовы сердца растаяли и оторвались от нее, осталась только крохотная, горящая жгучим огнем частичка бытия, которая лишь одну себя и знала, которая в одной себе и черпала силу и не поддавалась ни на какие уговоры, ни на какие мольбы, ибо вся состояла из одного-единственного побуждения, из упорного желания жить. Эта огненная, непоколебимая частица, ни от кого не ожидая помощи, сама боролась с гибелью, боролась за то, чтобы выжить, чтобы остаться в безумии своего существования, бессмысленного, ничем не объяснимого, помимо одной этой неизбывной цели. Верь мне, сказал этот немигающий, яростный огонек. Верь. Я не уйду.

И эта светящаяся точка пошла вширь, распласталась, делаясь все тоньше и тоньше, стала прозрачным сиянием и, точно огромный веер, изогнулась радугой, сквозь которую завороженная, безоглядно поверившая ей Миранда увидела глубину светлых просторов моря и песка, шелковистость лугов и неба, только что омытых и блистающих просветами голубизны. «Ну конечно, конечно!» – сказала Миранда, нисколько не удивляясь этому, а с тихой радостью, точно сбылось обещанное ей когда-то, на что она давно перестала надеяться. Она оторвалась от узкого уступа и легкими шажками побежала сквозь высокий портал величественной арки, которая вздымалась