Мария Романушко - Не под пустым небом

– Если забыл – то забыл. Извини, если огорчил тебя.

Он улыбается – своей белозубой одесской улыбкой. И говорит:

– Если б я знал, что мы будем с тобой об этом говорить, я бы постарался получше всё разглядеть, и всё запомнить. Мне, откровенно говоря, самому обидно: спутешествовал на тот свет – и никаких впечатлений. Легкомысленный у тебя отец, доця! Вот, вернули на землю поднабраться ещё ума-разума. А главное – вот зачем вернули! чтобы нам с тобой встретиться! чтобы исполнилось самое моё большое желание!

– И моё тоже!

– Но смерти я действительно перестал бояться после этого. Смерть – это не больно. То, что ей предшествует – да, но сама смерть – это избавление от боли. Порой, когда уж очень припечёт, даже хотелось порой, чтобы всё это кончилось. Так надоела мне эта катавасия с моим испорченным мотором.

– Странно… ты же казачьих кровей, бабушка твоя до девяноста лет дожила и ничем не болела. Что случилось-то с твоим сердцем? Когда это всё началось?

– Никто не знает, когда это всё началось, но видимо, давно, может, ещё в заключении. Но сердце моё вело себя странным образом – оно никогда не болело, а боль я ощущал в правом боку, причём, очень сильную. Врачи пришли к заключению, что у меня больна печень, и много лет лечили мою печень, даже в санаторий несколько раз ездил. Но однажды зимой заболел гриппом, была тогда сильнейшая эпидемия, участковые врачи не справлялись с вызовами, и тогда попросили выйти на работу врачей-пенсионеров. И вот, приходит ко мне по вызову старенькая-престаренькая доктор, прослушала она меня и говорит: «Как вам, батенька, в таком молодом возрасте удалось так угробить своё сердце?» Я говорю: «Я меня сердце здоровое. А вот печень да, барахлит». А она говорит: «Ерунда это всё! Печень у вас – здоровая, как у быка. А вот сердце совершенно разрушено, как у дряхлого старика!» Я страшно удивился, говорю: «Я сердца совсем не чувствую, оно у меня совершенно не болит. Только вот печень». А она говорит: «Это ваше сердце вам сигналит. Оно часто отдаёт – кому в руку, кому в лопатку, кому в печень». И велела срочно пройти обследование. Но я этого сделать не успел – через неделю после того гриппа упал на улице с инфарктом… лежал на земле, в грязи… а мимо шли люди и говорили: «Вот, до чего допился!» Было обидно. А боль была такая сильная, что даже не мог ничего сказать, не мог попросить о помощи… А потом – чернота… Когда очнулся в реанимации, мне сказали: «Вытащили тебя, парень, буквально с того света!» Ещё сказали, что только операция может меня спасти. Но в Одессе таких сложных операций не делают. Стали искать, где делают. Оказалось, в Новосибирске. Поехал в Новосибирск, к доктору Алксу.

– К Алксу?

– Ну, да. К Андрею Оскаровичу. Он раньше в Новосибирске работал. Он меня дважды уже оперировал. Знает моё сердце, как свои пять пальцев. Говорит, что на моём сердце докторскую диссертацию написал. Он защитился там и вернулся домой, в Ригу. Он мне и сделал вызов сюда, когда я ему написал, что опять всё разладилось в моём моторе…

– Ну, а чего всё-таки оно так разрушилось? Ведь тебе всего сорок пять! А выглядишь ты ещё моложе…

– Много причин, доця. Все эти переживания из-за Лили… из-за тебя… Я ведь до сих пор не могу успокоиться, что всё так получилось… до сих пор грызу себя за то, что так всё вышло… Я – страшный самоед, доця! Потом – суд, это был настоящий шок для меня… лагерь, не пионерский… И моя одержимость в работе тоже здесь работала против моего сердца, как оказалось. Например, когда стоил телебашню, бегал наверх бегом!

– Зачем?

– Никогда не мог дождаться подъёмника, такое было нетерпение. И потом – чувствовал себя превосходно, молодой был, горячий, взлетал наверх телебашни без всяких особых усилий… Ну, а мотор тем временем изнашивался, не берёг я его. Ну, а ещё много курил всю жизнь, должен тебе покаяться. В лагере пристрастился к куреву, и уже не мог отвыкнуть. Бывало – по две пачки в день выкуривал, если психовал из-за чего-нибудь.

– А ты псих?

– Ой, псих! Завожусь с пол-оборота, да так, что… до потери сознания. В буквальном смысле слова.

– Как это?

– А так. Ехали однажды с Олей, моей двоюродной сестрой на трамвае, мы с ней одногодки и всегда очень дружили. И вот, в трамвае какой-то выпивший парень стал к ней приставать. Я так психанул, прямо кровь в голову ударила, стало жарко… А тут как раз остановка. Я его, этого парня, сгрёб в охапку – и выкинул в открывшиеся двери. А сам грохнулся без сознания… Вот комедия! И ещё случай был: на танцах, повздорили с одним парнем, говорю: давай выйдем во двор, разберёмся. Вышли – и ничего не помню. То же самое. Так психанул, что потерял сознание. А когда Милочка была маленькая и плохо ела, я её уговаривал, уговаривал, а она всё отнекивалась, капризничала, и тут мне кровь в голову ударила, и я так грохнул кулаком по столу, что проломил в нём дыру!

– Ну, папочка, ты у меня герой! Прямо Илья Муромец! Мужика, как котёнка выкинуть из трамвая, а ведь мужик-то что-то весил! Стол проломить кулаком, а ведь он был не картонный!

– Вот, ты смеёшься, а у меня всю жизнь проблемы с этим моим свойством. Это у меня – от отца. Он такой же вспыльчивый. Дочки меня даже побаиваются из-за этого…

– Но я-то не боюсь!

– Да, с тобой у нас всё по-другому. Не представляю, чтобы я мог на тебя кричать.

Отец говорит:

– Но всё равно никто не знает толком, отчего сердце вдруг разрушается. В моём случае вроде всё ясно: тосковал, курил, лагерь, сумасшедшая, хоть и любимая, работа… А вот рядом со мной лежит Юрис. Да, этот рыжий, что вышел сейчас в коридор… Он лесник. Всю жизнь в лесу, на природе. Никогда не курил. Женат на любимой женщине. Два сына-близнеца, прекрасные мальчуганы. И – тот же результат, что и у меня: совершенно разрушенное сердце. Отчего?… Одному Богу известно.

Приступ начинался всегда неожиданно. Вот только что мы разговаривали, смеялись… Было так хорошо… И вот он уже лежит белый, как полотно, с испариной на лбу… И я бегу по длинному коридору в сестринскую…

…А после укола сижу рядом, держу его за руку, молюсь про себя, молюсь неистово… И вижу, как лёгкий румянец возвращается на его худые щёки… И он с усилием открывает свои синие глаза… с усилием улыбается:

– Отпустило… Всё хорошо, доця…

И так – три, четыре, пять раз на день.

И каждый приступ может оказаться последним…

А между приступами – счастье. Счастье взахлёб! Нам так много ещё нужно сказать друг другу!

Кстати: многие в отделении думают, что мы – брат и сестра. Даже соседи по палате. Слишком молодо отец выглядит, чтобы иметь такую взрослую дочь.

И мне приятно: пусть думают, что мы брат и сестра.

Оказывается, у меня так много родни! И в Киеве, и во Львове…

Отец говорит:

– Прабабушка твоя жила в Киеве и похоронена там, на Байковом кладбище. Моя бабушка по маме. Марфа. А её родная сестра, между прочим, была замужем за писателем Гончаровым.

– За каким Гончаровым? За тем, который «Обломова» написал?

– За тем самым.

– Выходит, он нам родственник?

– Не кровный, но родственник. Жаль только, у них детей не было. А ещё в Киеве живёт брат моего отца, дядя Георгий.

– А я была прошлым летом в Киеве и гуляла по Байковому кладбищу, и не знала, что меня туда привело! И во Львове была и не знала, что там есть дома, в которые можно зайти…

Так вот отчего меня так тянуло бродить по старым киевским улочкам, и по львовским! Там ходили мои предки, там и сейчас ходят мои близкие и дальние родственники… Может, даст Бог, когда-нибудь познакомлюсь и с ними?

Отец говорит:

– Бабушка Нюра и дедушка Митя передают тебе привет. Я вчера звонил вечером из ординаторской в Одессу. Жене. И родители там были. Они ждут нас. Ведь мы поедем в Одессу вместе? – спрашивает отец.

– После того, как поживём в Юрмале, – напоминаю я ему.

– А как же твоя майская сессия?

– Я уже послала в институт телеграмму, что задерживаюсь.

– Вот как?

– Ничего страшного, сдам экзамены потом. А тебе после операции не надо так резко менять климат. И долгий переезд тоже ни к чему. Тебе надо будет вначале окрепнуть.

– Слушаюсь и повинуюсь! – говорит он, и его синие глаза смеются.

…По утрам – солнце, по вечерам – метель… Метель жаворонков…

По утрам я жарю картошку «соломкой», как он любит, покупаю солёные огурцы – на маленьком рынке, когда пересаживаюсь с трамвая на троллейбус, и еду в клинику Страдыня…

Ему надоела больничная еда, он любит жареную картошку, и я доставляю ему это удовольствие. Ему и себе. Это так приятно: жарить по утрам картошку для папы…

Каждый день мы путешествуем с отцом в прошлое…