Генри Джеймс - Европейцы (сборник)

Легкий, жизнерадостный тон, каким гость поведал эту мрачно-романтическую историю, поразил Гертруду, но вместе с тем до некоторой степени польстил ей – польстил признанием за ней ума и прочих достоинств. Она была во власти самых разнообразных ощущений, и наконец то, которое одержало верх, облеклось в слова.

– Они хотят расторгнуть ее брак? – спросила она.

– Судя по всему, да.

– Не считаясь с ее желанием?

– Не считаясь с ее правами.

– Наверное, она очень несчастна? – сказала Гертруда.

Гость смотрел на нее, улыбаясь; он поднес руку к затылку и там ее на мгновение задержал.

– Во всяком случае, так она говорит, – ответил он. – Вот и вся ее история. Она поручила мне рассказать ее вам.

– Расскажите еще.

– Нет, я предоставлю это ей самой. Она это сделает лучше.

Гертруда снова в волнении вздохнула.

– Что ж, если она несчастна, – сказала она, – я рада, что она приехала к нам.

Гертруда настолько была всем этим поглощена, что не услышала шагов на крыльце, хотя шаги эти всегда узнавала; только когда они раздались уже в пределах дома, то привлекли наконец ее внимание. Она тут же посмотрела в окно: все возвращались из церкви – отец, сестра, брат и кузен с кузиной, которые обычно по воскресеньям у них обедали. Первым вошел мистер Брэнд; он опередил остальных, так как, очевидно, был все еще расположен сказать ей то, что она не пожелала выслушать час тому назад. Отыскивая ее глазами, он вошел в гостиную. В руке у него были две маленькие книжечки. При виде собеседника Гертруды он замедлил шаг и, глядя на него, остановился.

– Это кузен? – спросил Феликс.

Тогда Гертруда поняла, что должна его представить, но слух ее был переполнен услышанным, и уста, будучи, как видно, с ним заодно, произнесли:

– Это принц… принц Зильберштадт-Шрекенштейн.

Феликс расхохотался, а мистер Брэнд смотрел на него, застыв на месте, между тем как за его спиной выросли в открытых дверях успевшие к этому времени войти в дом и все остальные.

В тот же вечер за обедом Феликс Янг докладывал баронессе Мюнстер о своих впечатлениях. Она видела, что он возвратился в наилучшем расположении духа. Однако обстоятельство это не являлось, по мнению баронессы, достаточным поводом для ликования. Она не слишком доверяла суждениям своего брата. Его способность видеть все в розовом свете была так неумеренна, что набрасывала тень на этот прелестный тон. Все же в отношении фактов, ей казалось, на него можно было положиться, и потому она изъявила готовность его выслушать.

– Во всяком случае, тебе, как видно, не указали на дверь, – проговорила она. – Ты отсутствовал часов десять, не меньше.

– Указали на дверь! – воскликнул Феликс. – Да они встретили меня с распростертыми объятиями, велели заклать для меня упитанного тельца.

– Понимаю, ты хочешь этим сказать, что они – сонм ангелов.

– Ты угадала; они в буквальном смысле сонм ангелов.

– C’est bien vague[15], — заметила баронесса. – С кем их можно сравнить?

– Ни с кем. Они несравнимы, ты ничего подобного не видела.

– Премного тебе обязана, но, право же, и это не слишком определенно. Шутки в сторону, они были рады тебе?

– Они были в восторге. Это самый торжественный день моей жизни. Со мной никогда еще так не носились – никогда! Веришь ли, я чувствовал себя важной птицей. Моя дорогая сестра, – продолжал молодой человек, – nous n’avons qu’à nous tenir[16], и мы будем там звезды первой величины.

Мадам Мюнстер посмотрела на него, и во взгляде ее мелькнула ответная искра. Она подняла бокал и пригубила.

– Опиши их. Нарисуй картину.

Феликс осушил свой бокал.

– Итак, это небольшое селение, затерявшееся среди лугов и лесов; словом, глушь полнейшая, хотя отсюда совсем недалеко. Только, доложу я тебе, и дорога! Вообрази себе, моя дорогая, альпийский ледник, но из грязи. Впрочем, тебе не придется много по ней разъезжать. Они хотят, чтобы ты приехала и осталась у них жить.

– Ах так, – сказала баронесса, – они хотят, чтобы я приехала и осталась у них жить? Bon![17]

– Там совершенная первозданность, все неправдоподобно естественно. И удивительно прозрачный воздух, и высокое голубое небо! У них большой деревянный дом, нечто вроде трехэтажной дачи – очень напоминает увеличенную нюрнбергскую игрушку. Это не помешало некоему джентльмену, который обратился ко мне с речью, называть его «старинным жилищем», хотя, право, вид у этого старинного жилища такой, будто оно только вчера построено.

– У них все изящно? Со вкусом?

– У них очень чисто; но нет ни пышности, ни позолоты, ни толпы слуг, и спинки кресел, пожалуй, излишне прямые. Но есть можно прямо с пола и сидеть на ступеньках лестницы.

– Это, конечно, завидная честь, и, вероятно, там не только спинки кресел излишне прямые, но и обитатели тоже?

– Моя дорогая сестра, – ответил Феликс, – обитатели там прелестны.

– В каком они стиле?

– В своем собственном. Я бы определил его как старозаветный, патриархальный; ton[18] золотого века.

– У них только ton золотой и ничего больше? Есть там какие-нибудь признаки богатства?

– Я бы сказал – там богатство без признаков. Образ жизни скромный, неприхотливый; ничего напоказ и почти ничего – как бы это выразить? – для услаждения чувств; но предельная aisance[19] и уйма денег – не на виду, – которые извлекаются в случае надобности без всякого шума и идут на благотворительные цели, на ремонт арендного имущества, на оплату счетов врачей и, возможно, на приданое дочерям.

– Ну а дочери, – спросила мадам Мюнстер, – сколько их?

– Две, Шарлотта и Гертруда.

– Хорошенькие?

– Одна хорошенькая, – сказал Феликс.

– Которая же?

Молодой человек молча смотрел на свою сестру.

– Шарлотта, – сказал он наконец.

Она посмотрела на него в свою очередь:

– Все ясно. Ты влюбился в Гертруду. Они, должно быть, пуритане до мозга костей; веселья там нет и в помине.

– Да, веселья там нет. Люди они сдержанные, даже суровые, скорее меланхолического склада; на жизнь они смотрят очень серьезно. Думаю, что у них не все обстоит благополучно. То ли их гнетет какое-то мрачное воспоминание, то ли предвидение грядущих бед. Нет, эпикурейцами их не назовешь. Мой дядюшка, мистер Уэнтуорт, человек высокой нравственности, но вид у бедняги такой, будто его непрерывно пытают, только не поджаривают, а замораживают. Но мы их взбодрим. Наше общество пойдет им на пользу. Расшевелить их будет очень нелегко, но в них много душевной доброты и благородства. И они готовы отдать должное своему ближнему, признать за ним ум, талант.

– Все это превосходно, – сказала баронесса, – но мы что ж, так и будем жить затворниками в обществе мистера Уэнтуорта и двух этих молодых женщин – как, ты сказал, их зовут, Дебора и Гефсиба?

– Там есть еще одна молодая девушка, их кузина, прехорошенькое создание; американочка до кончиков ногтей. Ну и кроме того, существует еще сын и наследник.

– Прекрасно, – сказала баронесса. – Вот мы добрались и до мужчин. Каков он, этот сын и наследник?

– Боюсь, любитель выпить.

– Вот как? Выходит, он все же эпикуреец. Сколько же ему лет?

– Он двадцатилетний юнец, недурен собой, но, думаю, вкусы у него грубоватые. Есть там еще мистер Брэнд – рослый молодой человек, что-то наподобие священника. Они о нем очень высокого мнения; но я его пока не раскусил.

– А между двумя этими крайностями, – спросила баронесса, – между загадочным священнослужителем и невоздержанным юнцом никого больше нет?

– Как же! Там есть еще мистер Эктон. Думаю, – сказал молодой человек, кивая своей сестре, – мистер Эктон тебе понравится.

– Ты ведь знаешь, – сказала баронесса, – я очень привередлива. Он достаточно благовоспитан?

– С тобой он будет благовоспитан. Он человек вполне светский. Побывал в Китае.

Баронесса Мюнстер засмеялась:

– Так он светский на китайский лад? Это, должно быть, очень интересно.

– Если я не ошибаюсь, он нажил там огромное состояние, – сказал Феликс.

– Ну это всегда интересно. Он что ж, молод, хорош собой, умен?

– Ему под сорок, он лысоват, остер на язык. Я готов поручиться, – добавил молодой человек, – что баронесса Мюнстер его очарует.

– Вполне вероятно, – сказала эта дама.

Брат ее, о чем бы ни шла речь, никогда не знал заранее, как это будет встречено, но вскоре баронесса заявила, что он превосходно все описал и что завтра же она отправится туда и посмотрит на все собственными глазами.

Итак, назавтра они сели в поместительную наемную коляску – экипаж не вызвал у баронессы никаких возражений, кроме цены и того обстоятельства, что кучер был в соломенной шляпе (в Зильберштадте слуги мадам Мюнстер носили желтые с красным ливреи). Они выехали за город, и баронесса, откинувшись на сиденье, покачивая над головой зонтик с кружевной оборкой, обозревала придорожный ландшафт. Прошло немного времени, и она произнесла: «Affreux»[20]. Брат ее заметил, что, судя по всему, передний план в этой стране значительно уступает plans reculés[21]. Баронесса в ответ на это сказала, что пейзаж здесь, по-видимому, весь можно причислить к переднему плану.