Джордж Элиот - Мельница на Флоссе

– О, любезный Лука! – сказала Магги жалобным голосом, и крупные слезы катились по ее щекам: – Том поручил мне смотреть за ними, а я и позабыла! Что мне делать?

– Видите, мисс, жили они далеко, в том сарае, и ходить за ними было некому. Я полагаю, мистер Том велел Гари кормить их; а на Гари полагаться нельзя – такая это тварь. Помнит он только про свое брюхо – хоть бы резь-то приключилась у него.

– Ах, Лука! Том мне заказал, чтоб я каждый день помнила про кроликов; да как же я-то могла, когда, знаете, они мне и в голову не приходили? Он будет так сердиться на меня и жалеть своих кроликов; и мне их жаль. О! что мне делать?

– Не печальтесь, мисс, – сказал Лука, утешая ее: – эти вислоухие кролики, глупые твари, пожалуй, они околели бы, если б их и кормили. Тварь не на воле никогда не Благоденствует; да и Бог всемогущий не любит их. Создал он кроликов так, чтоб уши у них лежали назад; а ведь это наперекор ему, если они висят как у борзой собаки. Это наука мистеру Тому, чтоб не покупал он в другой раз таких тварей. Не печальтесь, мисс. Пойдемте-ка со мною домой, к жене? Я ухожу сейчас.

Это приглашение было приятным развлечением для Магги, среди ее печали; слезы ее унялись, когда она бежала возле Луки, к его опрятному домику, стоявшему между яблонями и грушами, у самой речки. Мистрис Могс, жена Луки, была очень приятным знакомством. Ее радушие обильно выражалось в виде патоки с хлебом и, кроме того, она обладала различными художественными произведениями. Магги, действительно, забыла про свое горе, стоя на стуле и рассматривая замечательный ряд картин, изображавших блудного сына в костюме сэра Чарльза Грандисона; только блудный сын, как и должно было ожидать от его худой нравственности, не имел достаточно вкуса и твердости, чтоб обойтись без парика, подобно этому совершенному герою. Но мертвые кролики оставили у ней на уме тяжелое впечатление, и она чувствовала особенное сожаление к судьбе этого слабого юноши, именно глядя на картинку, где он стоял прислонившись к дереву, с бессмысленным выражением на лице, расстегнутыми панталонами и в парике, съехавшем на сторону, между тем, как свиньи, очевидно, иностранной породы, казалось, еще оскорбляли его, весело пожирая желуди.

– Я очень рада, что отец его принял к себе, а вы рады, Лука? – сказала она. – Вы знаете, он раскаялся и не станет опять делать ничего худого.

– Эх, мисс! – сказал Лука: – не будет из него добра, что ни делай с ним отец.

Это была печальная мысль для Магги, и она очень жалела, что последующая история этого юноши осталась недосказанною.

Том должен был приехать рано в полдень; и здесь еще было другое сердце, кроме Магги, которое, когда уже становилось довольно поздно, также с трепетом прислушивалось к стуку колес ожидаемого кабриолета. Мистрис Теливер имела одну страсть – любовь к своему сыну. Наконец, раздался этот стук, послышалось легкое, быстрое катанье колес одноколки; и, несмотря на ветер, разносивший облака и не показывавший ни малейшего уважения ни к локонам, ни к лентам чепчика мистрис Теливер, она вышла за двери и даже оперлась рукою на повинную головку Магги, забывая все огорчение прошедшего утра.

– Вон и он, сладкий мой мальчик! Господи упаси, и без воротничка! Дорогою потерял он его – о! я уверена; вот и разрозненная дюжина.

Мистрис Теливер стояла с открытыми объятиями, Магги прыгала с ноги на ногу, между тем Том сходил с кабриолета и говорил с мужественною твердостью, задерживая нежные ощущение.

– Гало! Ян! как, и ты здесь?

Однако ж он позволил себя целовать довольно охотно; Магги повисла у него на шее и готова была задушить его, между тем, как его серо-голубые глаза обращались на отгороженную лужайку, ягнят и реку, в которой он обещал себе начать удить с завтрашнего же утра. Это был один из тех мальчиков, которые, как грибы растут по всей Англии и которые, двенадцати или тринадцати лет, очень бывают похожи на гусят; это был мальчик с светло-русыми волосами, розовыми щеками, толстыми губами, неопределенным носом и бровями – словом, с такою физиономиею, в которой по-видимому невозможно было отличить ничего, кроме общего детского характера, физиономиею, нисколько непохожею на рожицу бедной Магги, очевидно, отформованную и оттушеванную природою для определенной цели. Но та же самая природа хитро скрывается под видом полной откровенности. Простой человек думает, что он все видит насквозь; а она, между тем, тайком подготавливает опровержение своих же собственных предзнаменований. Под этими обыкновенными детскими физиономиями, которые она по-видимому порабатывает дюжинами, она скрывает самые твердые, непреклонные намерение, самые постоянные, неизменчивые характеры, и черноглазая, беспокойная, горячая девочка в заключение делается страдательным существом в сравнении с этим розовым задатком мужественности, с неопределенными чертами.

– Магги, – сказал Том таинственно, отводя ее в угол, когда мать ушла разбирать сундук и теплая атмосфера гостиной разогрела его после продолжительной езды: – знаешь, что у меня в кармане? и он закачал головою, как бы желая возбудить ее любопытство.

– Нет, – сказала Магги. – Как они отдулись, Том! Что же это: камешки или орехи? Сердце Магги екнуло немного: потому что Том всегда говорил: «с ней охоты нет ему играть в эти игры, она так неловка».

– Камешки! нет; я променял все камешки мальчуганам; а в орехи, глупая, играют только, пока они зелены. Посмотри-ка сюда!

Он что-то вынул до половины из правого кармана.

– Что это такое? – сказала Магги шепотом. – Я только вижу кусочек желтого.

– Что такое… новая… Отгадай, Магги.

– Не могу отгадать, Том, – сказала Магги нетерпеливо.

– Ну, не пыли, а то не скажу, – сказал Том, закладывая руку в карман и смотря решительно.

– Нет, Том, – сказала Магги, умоляющим голосом и схватив его руку, которую он не выпускал из кармана: – я не сержусь, Том, я только терпеть не могу угадывать. Будь ласков, пожалуйста, со мной.

Рука Тома понемногу высвободилась и он сказал:

– Хорошо. Это новая удочка… две новые удочки: одна для тебя, Магги, так-таки для тебя одной. Я не шел в складчину на пряники и лакомства, чтоб накопить денег. Гибсон и Стаунсер дрались со мною за то. А вот и крючки: смотри сюда!.. Послушай, пойдем завтра поутру к круглому пруду удить рыбу. И ты сама будешь ловить свою рыбу, Магги, и насаживать червяка. – А каково веселье?

Магги в ответ обвила руками шею Тома, прижала его к себе и приложила свою щеку к его щеке, не говоря ни слова, между тем, как он медленно развивал лесу, говоря, после некоторого молчание:

– А добрый я брат, что купил тебе удочку? Ведь, знаешь, если б я не захотел, так и не купил бы.

– Да, такой, такой добрый… я так люблю тебя, Том.

Том положил удочку в карман и стал рассматривать крючки, прежде, нежели сказал:

– А ведь товарищи и подрались со мною, зачем я не шел с ними в складчину на лакомства.

– Ах, Боже мой! как бы я желала, Том, чтоб не дрались у вас, в школе. Что ж, и больно тебе было?

– Больно? Нет, – сказал Том, пряча крючки и вынимая ножик; потом он медленно открыл самое большое лезвие, посмотрел на него в размышлении, провел пальцем по нему и прибавил:

– Я подбил Стаунсеру глаз – вот что взял он с меня и хотел еще меня отдуть. В долю идти битьем меня не заставишь.

– О, какой ты храбрый, Том! Ты совершенный Самсон. Если б на меня напал рыкающий лев, я уверена, ты стал бы драться с ним – не правда ли, Том?

– Ну, откуда нападет на тебя лев, глупая? Ведь, львов показывают только в зверинцах.

– Нет; но если б мы были в такой стране, где водятся львы, в Африке, я разумею, где еще так жарко, там львы едят людей. Я покажу тебе книгу, в которой я читала про это.

– Ну, что ж я возьму ружье, да и застрелю его.

– Да если б у тебя не было ружья, мы могли бы пойти гулять, ничего не ожидая, как мы ходим теперь удить рыбу, и вдруг навстречу нам выбежал бы огромный лев, и мы не могли бы от него укрыться: что б ты сделал тогда, Том?

Том помолчал и отвернулся наконец с пренебрежением, сказав:

– Да ведь лев нейдет на нас, так что ж по пустому толковать?

– Но я хотела бы представить себе, как это может быть? – сказала Магги, следуя за ним. – Подумай, что б ты сделал, Том?

– Не приставай, Матти, ты такая глупая! Пойду посмотреть на моих кроликов.

Сердце Магги забилось от страха; она не смела вдруг объявить ему истину, но пошла за удалявшимся Томом в трепетном молчании, думая, как бы передать ему известие, чтоб в то же время смягчить его досаду и гнев, потому что Магги более всего боялась гнева Тома: это был совершенно-особенный гнев, непохожий на ее собственный.

– Том, – сказала она робко, когда они вышли из дверей: – сколько ты дал за твоих кроликов?

– Две полкроны и сикспенс, – сказал Том скоро.

– У меня, я думаю, гораздо более в моем стальном кошельке, наверху. Попрошу мать, чтоб она отдала тебе деньги.