Зигфрид Ленц - Живой пример

— Стол накрыт, мой мальчик, — сказал он, — тебе остается лишь занять за ним место, тебе одному. Кто же еще может это место унаследовать?

Каждый раз, когда он принимал больного, я уходил в соседнюю комнату и разглядывал рыб в аквариуме. Покормил их сухим кормом. Очистил аквариум и протянул шланг по дну. А потом отец позвал меня и повторил то, о чем уже говорил:

— В море настоящему врачу делать нечего. Откажись от места судового врача и продолжи дело, которое я создал.

Он без устали повторял одно и то же, раскрывая передо мной все преимущества. Но медлил, не решаясь задать мне вопрос прямо. Снова пришел больной, и я отправился в соседнюю комнату. Как неожиданно набрасываются рыбы на добычу! Поначалу кажется, будто они проплывают мимо. Они приближаются равнодушно, ничуть не целеустремленно. И вдруг, рванувшись, изгибаются, набрасываются на добычу и заглатывают, кто сколько может. Я склонился над аквариумом. Подтолкнул почти прозрачную рыбешку грязеотделителем, и тут скрипнула дверь в коридор. Когда я обернулся, дверь уже закрыли, но потом, точно внезапно решившись, опять отворили.

На пороге стояла жена Бойзена. На ней был темный костюм, и в руках она держала черную лакированную сумочку. Она извинилась.

— Я не нашла выхода, — сказала она.

Я показал ей, где выход, и непроизвольно шагнул к ней.

— А вы что здесь делаете? — удивилась она.

— Я в гостях, — ответил я, — зашел в гости.

Она осторожно улыбнулась. Вид у нее был такой, словно она на что-то надеялась.

— Вы уже были там? — спросил я, кивнув в сторону кабинета.

— Теперь все в порядке, — ответила она, — все, что надо было подтвердить, подтверждено, мне остается только сделать рентген. Это моя последняя попытка.

Она прикрыла дверь и направилась к выходу.

Отец ждал меня, сидя за письменным столом. Он предложил мне сесть и поднялся, увидев, что я вынимаю из шкафа плащ.

— Ты уходишь? — спросил он.

— Они мне кое-что предложили, — ответил я, — им нужен врач на «Фризию», в рейс к Антильским островам.

— Но не сегодня же она отходит?

— Сегодня ночью, — сказал я, — а мне еще нужно за ехать в пансион.

Вот, стало быть, новеллу «Я отказываюсь» предлагает для третьего раздела хрестоматии, настаивает на ее включении Янпетер Хеллер, это его вклад в общее дело, он откопал ее в каком-то сборнике и защищает теперь от осмотрительных возражений Пундта, от упорных расспросов Риты Зюссфельд; а в это время за окном дождь со снегом неузнаваемо меняет облик реки, и в конференц-зале вторично появляется Магда, мрачная горничная отеля-пансиона Клевер, она вносит стакан чаю с ромом, чашку кофе и стакан яблочного сока. Оружие, которое Хеллер выбрал для памятной фотографии, опять висит на стене, кроме стрелы с акульим клиньезубым наконечником, он покачивает ее в руке, безотчетно прицеливается ею, словно собирается метнуть, ею же подчас подчеркивает отдельные места своей защитительной речи. А свет вообще-то горит? Нет, свет не горит. Магда, правда, зажгла его входя, но Хеллер выключил, ибо сумерки, полумрак, стойкая ноябрьская мгла не только вполне устраивают их, но даже как будто способствуют выполнению их задачи.

Итак, сей безымянный судовой врач… О нем директор Пундт, спокойно сложивший свои крупные руки на столе, хотел бы узнать побольше; из того, что он вычитал в истории О. X. Петерса, он не очень-то понимает, почему этот судовой врач может служить достойным примером. Директор Пундт просит, чтобы ему разрешили высказать свои соображения, в случае необходимости они могут прервать его.

Вот, значит, перед ними молодой человек, судовой врач, которому отец предлагает свою частную практику и одновременно свое место врача пенсионного ведомства — тепленькое и вполне покойное местечко. Но молодой человек, еще до того, как принято решение, обнаруживает, что отец подходит к болезни с разными мерками: врач-чиновник отрицает по формальным признакам то, что частный врач любезно признает; этого открытия молодому врачу вполне достаточно, оно заставляет его отказаться от предложения отца. Он снова нанимается на судно. Он отказался, уклонился, отверг предложение. Но достаточно ли этого, чтобы его жизнь служила примером? Он, Валентин Пундт, не отрицает, что молодой врач пытается действовать, а именно намекает Бойзену, что, прибегнув к хитроумной уловке, тот может добиться справедливости; но всего этого явно недостаточно, все это жидко, хочется чего-то более сильного. Скажем, чрезвычайного события, неслыханной дилеммы, дерзновенного выбора. Неужели урок, который извлекаешь из достойного примера, сводится к тому, что следует уклоняться от действия? Сказать просто-напросто — нет и, вскинув на спину вещмешок, уйти? Пусть уж Янпетер Хеллер не обижается, но столько свободных мест на флоте и не найдется.

Рита Зюссфельд, никогда не позволяющая себе расслабиться, пребывающая постоянно, пусть даже в едва приметном движении, достает из открытой пачки на столе сигарету, прикуривает от горящего окурка, разглаживает юбку на крупных округлых коленях. Теперь свои соображения выскажет она. Каков тот долг, исполнять который призывает подобный пример, хотелось бы ей знать, каков тот образец поведения, за который он ратует? Молодой врач принял решение уехать, он сбежал, хоть и соблюдая порядок. Допустим. Но достаточно ли этого? Она просит присутствующих представить себе, что произошло бы, если бы каждый, получивший жестокий жизненный урок, видел выход в одном — убраться подобру-поздорову. Улизнуть — разве это не типичное желание людей равнодушных, мягкотелых — словом, людей, которые позволяют себе роскошь сохранить чистую совесть, оставаясь безучастными? Ей, Рите Зюссфельд, подобный врач не внушает уважения. Вот если бы он остался! Если бы принял предложение отца! И если бы затем, с риском для себя, попытался изменить существующий порядок! Остаться — для этого надо обладать немалой отвагой, зато перед тобой открываются большие возможности. Вдохновляющий пример с проездным билетом в кармане? Такого и не вообразишь, да, ей это трудно, — ей, Рите Зюссфельд; она с сожалением пожимает плечами, улыбается Хеллеру и чуть потише, окончательно выражая сомнение, констатирует, что седьмым-девятым классам подобный пример преподносить вроде бы и неудобно.

Теперь очередь Хеллера, вернее говоря, вначале плетеного кресла, в котором он заерзал, в результате чего раздался скрип и треск, как если бы по редкому кустарнику пробежало пламя; но вот Хеллер выпрямляется, хмурый, хотя и невозмутимый, и наконечником стрелы постукивает по своему вкладу в общее дело. Он нисколько не огорошен, он даже предвидел такое превратное толкование, ведь обычно так и бывает: когда три очень разных человека читают одну и ту же историю, а потом пересказывают ее, то создается впечатление, что речь идет о трех разных историях. Это в порядке вещей, так и должно быть. Тем не менее он удивлен, как могли они не разглядеть сути новеллы, ее сердцевины, ее, он сказал бы даже, непритязательный, но дерзновенный символ. «Я отказываюсь» называется новелла, не так ли? С тем же правом она могла бы называться «Я беру расчет». Молодому врачу предлагается ни мало, ни много — беззаботная, райская жизнь и полное благополучие, отец все ему подготовил, а ему нужно только закрыть глаза, не копаться, не ставить вопросы: такова цена. Одной ногой молодой врач уже стоит в возделанном отцом саду, но он осмысляет происходящее, и это переворачивает ему душу, не оставляя выбора; он предпочитает неопределенность, риск, но, главное, независимость. Он берет расчет. Как же этого никто не понял! В ответ Валентин Пундт сухо замечает, что, возможно, это вина самого О. X. Петерса, а Рита Зюссфельд, имея в виду умственный потенциал восьмиклассников, задается вопросом, такой ли уж тяжкий удел — пребывание в раю и непременно ли надо человеку, подающему нам пример, отправляться в дальние края.

Янпетер Хеллер швыряет стрелу на рукописи, поднимается, медленно обходит стол, отпивает глоток кофе и со стуком ставит чашку на блюдце. Собирается ли он с мыслями? Готовится ли дать бой? Да, он являет собой зрелище человека, который собирается с мыслями и готовится изложить нечто, чему уже давно настал срок и чего уже давно все ждут. Он решительно одергивает бордовый свитер, доказывая шерсти ее эластичность, и, вернувшись на свое место, констатирует то, что следовало констатировать еще до начала работы — их самонадеянность. А заключается она в том, что они пытаются отобрать вдохновляющие примеры, включить их в хрестоматию и преподнести юному читателю вот вам ваш спартанский Леонид, ваш доктор Швейцер, равняйтесь на них.

— Если хотите знать, примеры в педагогике — это своего рода рыбий жир, все глотают его с отвращением или, на худой конец, зажмурившись. Да ведь они же подавляют юного человека, лишают уверенности, раздражают и к тому же провоцируют самым недостойным образом. Вдохновляющие примеры в обычном смысле слова — это роскошные ненужности, фанфарные призывы неумелых воспитателей, при звуках которых воспитуемые затыкают уши. Все грандиозные примеры, начиная от Фермопил и кончая Ламбареном, это же всего-навсего сверкающее обольщение, ничего общего не имеющее с повседневной жизнью. Это же, если можно так сказать, удручающие своей недосягаемой высотой образы.