Алан Маршалл - Я умею прыгать через лужи

Пока я раздумывал обо всем этом, в палату вошел отец. Он шел быстрым коротким шагом и улыбался. Одной - рукой он придерживал на груди что-то спрятанное под его белой рубашкой.

Подойдя к моей кровати, отец нагнулся ко мне:

- Ну, как ты, сынок?

Я был в неплохом настроении, но от отца пахнуло домом, и мне вдруг захотелось плакать. До прихода отца и наш дом, и старая ограда из жердей, на, которую я взбирался, чтобы посмотреть, как он объезжает лошадей, и куры, и собаки, и кошки - все это было вытеснено, заслонено новыми впечатлениями, но теперь они вновь стали чем-то близким, реальным, и я понял, как мне их недостает. И как мне недостает матери.

Я не заплакал, но отец, посмотрев на меня, крепко сжал губы. Он сунул руку за пазуху, где было что-то припрятано, и вдруг вытащил оттуда барахтающееся существо светло-коричневого цвета. Он приподнял одеяло и положил мохнатый комочек ко мне на грудь.

- Держи его, обними покрепче, - сказал он с какой-то злобой. - Прижми его к себе. Это один из щенков Мэг. Лучший из всех, и мы назвали его Аланом...

Я обхватил руками пушистую живую теплоту, прижал ее к себе - ив мгновение ока вся моя тоска исчезла. Бесконечное счастье наполнило меня. Я посмотрел в глаза отцу, и оно передалось ему: я понял это потому, что он улыбнулся мне.

Щенок заерзал, и я заглянул в норку, которую, приподняв руку, сделал из одеяла: он лежал там и смотрел на меня лучистыми глазенками, дружелюбно виляя хвостиком. Радость жизни, пульсировавшая в нем, передалась и мне, освежая и укрепляя меня, и я уже не испытывал слабости.

Щенок приятно давил на меня своей тяжестью, и от него пахло домом. Мне хотелось, чтобы он был со мной всегда.

Макдональд, не спускавший с нас взгляда, подозвал Мика, который проходил по палате с полотенцем.

- Ступай, Мик, займи сиделок разговорами. - А отцу он пояснил: - Сами знаете: собака в больнице... Они ведь не понимают... Вот в чем дело.

- Да, это так, - сказал отец, - но хватит и пяти минут. Ведь это для него все равно что глоток воды в жару...

ГЛАВА 4

Я уважал взрослых. Я думал, что они способны преодолеть любую трудность и обладают большим мужеством. Они могли починить любую вещь, они все знали, они были сильными, на них можно было положиться. Я с нетерпением ждал того времени, когда вырасту и стану таким, как они, - настоящим мужчиной.

Мой отец казался мне в этом смысле образцом. В тех случаях, когда он, но моему мнению, вел себя так, как настоящему мужчине вести себя не положено, я был уверен, что он делает это сознательно и лишь с единственной целью - позабавить окружающих. Я был уверен, что он всегда сохраняет власть над собой.

Этим объясняется и то, почему я не боялся пьяных.

Когда отец напивался (что случалось редко), я был уверен, что, хотя он предстает перед всеми в ином виде, чем обычно, на самом деле оп по-прежнему остается трезвым и взрослым и лишь скрывает это от других.

Я с восхищением смотрел на него, когда, вернувшись домой после затянувшегося посещения трактира, он обнимал мать и с возгласом: "А ну-ка!" - начинал кружить ее по кухне в диком танце, сопровождая его оглушительными выкриками. Для меня пьяный был лишь веселым, говорливым, хохочущим человеком, который пошатывался нарочно, для забавы.

Однажды вечером две сиделки ввели в пашу палату пьяного, доставленного в больницу полицией. Я смотрел на него с удивлением и испугом, потому что он был во власти какой-то силы, с которой не мог совладать. Его била дрожь, из раскрытого рта вяло свисал язык.

Когда его проводили через открытую дверь, он посмотрел на потолок и закричал:

- Эй, ты, что ты там делаешь? А ну, слезай! Сейчас я с тобой разделаюсь!

- Там ничего нет, - сказала одна из сиделок. - Идите же!

Он шел между ними, как арестованный, то и дело сворачивая к стене, словно слепая лошадь. Наконец они довели его до ванны,

После ванны его уложили на кровать рядом с постелью, Мика и дали ему снотворное. Глотая лекарство, он издавал какие-то странные звуки и кричал:

- К черту! - И, словно жалуясь кому-то, добавил: - Это яд, страшно ядовитая штука.

- Теперь лежите спокойно, - приказала сестра. - Никто вас здесь не тронет. Скоро вы уснете.

- Фараоны хотели свалить все на меня, - бормотал он. - Мой приятель напал на меня первым... Да, да, так оно и было... А где я, черт возьми? Вы сестра, правда? Да, это так... Здравствуйте... А мы уже месяц гуляем... Я прилягу... Сейчас буду лежать спокойно.

Сестра, положив руку ему на плечо, мягким движением заставила его опуститься на подушку и немного погодя вышла из палаты. Когда дверь за ней закрылась, он сперва лежал спокойно в воцарившемся полумраке, затем вдруг присел на кровати и стал рассматривать потолок. Он оглядел стены, осмотрел пол, ощупал железную раму кровати, словно исследуя прочность капкана. Тут он заметил Мика, который созерцал его с высоты своих подушек.

- Здорово, - сказал он.

- Здорово, - отозвался Мик. - Допился до чертиков?

- Было дело, - коротко ответил пьяный. - А какая такса в этом заведении?

- Бесплатно, - сказал Мик. - Тут тебе лафа!

Пьяница что-то проворчал. У него были толстые, дряблые щеки, заросшие серой щетиной; воспаленные глаза покраснели, веки распухли, словно от слез. Нос у него был большой и мясистый, весь усеянный крупными темными порами, в которых, казалось, прятались корни волос,

- Я тебя где-то встречал, - сказал он Мику. - Не бывал в Милдьюре? А может, в Оверфлоу, Пайэнгл, Берке?..

- Нет, - ответил Мик и полез в свою тумбочку за папиросой. - Никогда там не бывал.

- Ну, тогда я тебя не знаю.

Он сидел, уставившись перед собой неподвижным взглядом. Руки его непроизвольно перебирали одеяло. Вдруг он в испуге зашептал:

- Что там такое? Взгляни: возле стены. Оно движется.

- Это стул, - сказал Мик, посмотрев туда.

Пьяница быстро лег и натянул одеяло на голову. Когда я увидел, что он делает, я тоже спрятал голову под одеяло.

- Эй! - окликнул меня Макдональд, но я не пошевельнулся. - Эй, Алан!

Я выглянул из-под одеяла.

- Не бойся, - успокоил он меня. - Он закутил, и у него белая горячка.

- Что это такое? - спросил я дрогнувшим голосом.

- Выпил лишнее, вот ему и мерещится всякая чертовщина. Завтра он придет в себя.

Но я так и не смог уснуть, и, когда ночная сиделка приняла дежурство, я сел и стал смотреть, как она обходbт палату.

- Подойди-ка сюда, сестричка, - позвал ее пьяница - Я хочу тебе кое-что показать. Захвати свечу.

Она подошла к его кровати, высоко подняв фонарь, чтобы лучше видеть. Он отвернул одеяло и крепко прижал палец к своей обнаженной ноге.

- Смотри! Я его поймал. Смотри.

Он приподнял палец, сиделка наклонилась к нему, и фонарь ярко осветил ее лицо. Она раздраженно махнула рукой.

- Это бородавка, - сказала она. - Спите.

- Нет, это не бородавка! Смотри, она движется.

- Спите, - повторила сиделка и ласково похлопала его по плечу.

Она укрыла его одеялом. Вид у нее был такой спокойный и хладнокровный, что все мои тревоги улеглись. Скоро я уже спал.

На следующее утро, еще не совсем очнувшись ото сна, я стал думать о яйцах, лежавших в ящике моего столика. Я пересчитал их лишь вчера, но сейчас в полусне никак не мог вспомнить, сколько их было.

Больничный завтрак мы съедали без всякого удовольствия.

- Ешь, только чтобы не умереть с голоду. Иначе озолоти меня, чтобы я прикоснулся к такой еде, - как-то объяснил Ангус новенькому.

Этот завтрак состоял из тарелки каши и двух тоненьких ломтиков хлеба, слегка намазанных маслом.

Те из больных, кто мог себе позволить покупать яйца, и те, у кого были друзья или родственники, имевшие своих кур, хранили в тумбочке запас яиц. Они дорожили ими, как сокровищем, и огорчались, когда оставалось одно или два яйца.

- Запас-то мой на исходе, - говорили они, с хмурым видом заглядывая в тумбочку.

Каждое утро палату обходила сиделка с кастрюлей в руках.

- Давайте яйца; кому сварить яйца на завтрак?

Услышав этот возглас, больные поспешно приподнимались и тянулись к тумбочкам: одни - морщась от боли, медленно, другие - мучительно преодолевая слабость. Приоткрыв ящик, они засовывали руку в пакет из оберточной бумаги или в картонную коробку, где хранились яйца. Прежде чем отдать их сиделке, они писали на каждом свою фамилию, а потом сидели нахохлившись, перебирая их в тусклом утреннем свете, словно печальные птицы в больших гнездах.

Надписывать яйцо было необходимо из-за споров, которые нередко возникали после варки, когда, например, владелец запаса больших с коричневым оттенком яиц вдруг получал болтун. Некоторые больные гордились свежестью доставленных им яиц и подозрительно нюхали их после варки, утверждая, что им подсунули чужое, лежалое яйцо. Те больные, кому нечего было положить в кастрюлю, смотрели на эту утреннюю церемонию с грустью, к которой нередко примешивалось раздражение. Потом они откидывались на подушки, охая и жалуясь на дурно проверенную ночь. Многие делились емкими запасами с этими несчастливцами.