Мастер Страшного суда. Иуда «Тайной вечери» - Лео Перуц

– Счастье, подлинное счастье, в том, чтобы создавать произведения, живущие не один день, a в веках, – сокрушенно сказал придворный кондитер.

– В таком случае подлинное счастье можно найти лишь в переулке котельщиков, – заметил молодой Гуарньеро, герцогский камер-паж, неизменно отдававший должное эфемерным творениям придворного кондитера.

– Счастье – это возможность жить ради цели, поставленной еще в юности, а прочие земные блага, по-моему, тлен, – провозгласил берейтор Ченчо, на котором лежала обязанность снабдить каждую лошадь из герцогских конюшен подходящей сбруей и седлом. – И потому я вполне мог бы почитать себя счастливцем, если бы хоть изредка слышал одобрение моим делам. Но как известно… – Он умолк, пожал плечами и предоставил другим решать, можно ли в таких обстоятельствах назвать его счастливцем.

Слово взял поэт Беллинчоли.

– Моим друзьям ведомо, что за много лет мне удалось собрать коллекцию редких и важных книг, а также приобрести несколько превосходных полотен кисти лучших мастеров. Но обладание этими сокровищами не сделало меня счастливым, я могу лишь с удовлетворением сказать, что жизнь моя прожита не совсем уж напрасно. И с этим надобно примириться. Ибо счастья в этом мире человеку мыслящему, пожалуй, испытать не дано.

Увидев Леонардо, он кивком поздоровался и продолжал в расчете, что тот услышит:

– Вдобавок меня весьма огорчает, что в книжном моем собрании не один год имеется пустое место. Оно предназначено для трактата мессира Леонардо о живописи, сей труд начат великим мастером уже давно, но когда он будет закончен… кто знает?

Леонардо, погруженный в свои мысли, приветного кивка не заметил и слов Беллинчоли не услышал.

– Он и не догадывается, что речь о нем, – сказал статский советник дель Телья. – Мысли его витают не в тесноте здешней юдоли, а среди звезд. Быть может, он именно сейчас доискивается, каким образом луна сохраняет равновесие.

– Вид у него мрачный, – сказал камергер Бекки, ведавший дворцовым хозяйством, – будто он размышляет о том, как изобразить на картине гибель Содома или отчаяние тех, что не сумели спастись от потопа.

– Говорят, – опять вмешался в разговор молодой офицер дворцовой стражи, – голова у него полна удивительных замыслов, которыми он способен привести к скорой победе и осажденных в крепости, и осаждающих.

– Он, безусловно, пребывает в глубоких раздумьях, – сказал грек Ласкарис. – Быть может, изыскивает способ взвесить в каратах Дух Божий, в коем заключена Вселенная.

– Или размышляет о том, есть ли на свете некто ему подобный, – развязным тоном объявил статский советник Тирабоски.

– Всем известно, что вы его недолюбливаете, – сказал поэт Беллинчоли. – Он для вас чужой. Но всякий, кто хоть немного его знает, невольно проникается к нему любовью.

Тирабоски скривил узкие губы в надменной улыбке, и разговор пошел о других предметах.

Мессир Леонардо, проходя по галерее, не видел и не слышал придворного общества, потому что мысли его в самом деле пребывали в небесах, он думал о птицах, которые способны, не взмахивая крыльями, просто по милости ветра парить в горних высях, и тайна эта давно уже наполняла его благоговейным удивлением. Но вот мадонна Лукреция легким ударом по плечу вывела Леонардо из мечтаний.

– Мессир Леонардо, какая удача, что я встретила вас, – сказала герцогская возлюбленная, – и коли вы соблаговолите выслушать меня…

– Мадонна, повелевайте, я весь к вашим услугам, – сказал Леонардо и выпустил парящих в облаках цапель из плена своих мыслей.

– Все говорят… – начала красавица Лукреция Кривелли. – Я только и слышу, что вы обратили свой взор к зодчеству, анатомии и даже к военному искусству, вместо того чтобы исполнить желание его светлости и…

Леонардо не дал ей договорить.

– Совершенно верно, – подтвердил он, – всем, что вы упомянули, я мог бы послужить его высочеству герцогу лучше многих других. И если бы герцог благоволил принять меня, я бы открыл ему кой-какие секреты касательно постройки военных машин. Я мог бы показать ему чертежи придуманных мною неповредимых повозок, которые, врезавшись в боевые порядки врагов, сеют смерть и уничтожение, и даже многочисленные рати не выдержат их натиска.

– Прошу вас, не говорите мне об этих повозках! – воскликнула мадонна Лукреция. – Ужели именно помыслы о сражениях и кровопролитии так надолго отвратили вас от спокойного и мирного искусства живописи?

– Еще я бы хотел, – увлеченно продолжал Леонардо, – напомнить его высочеству о реке, об Адде: надо ею заняться, тогда она сможет нести корабли, приводить в движение мельницы, масляные прессы и иные машины, орошать поля, луга и сады. Я рассчитал, где необходимо соорудить водохранилища и дамбы, шлюзы и плотины, чтобы отрегулировать водоток. Все это улучшит земли и станет ежегодно приносить его высочеству шестьдесят тысяч дукатов доходу. Вы поднимаете брови, мадонна, вы качаете головой? По-вашему, сумма, которую я назвал, непомерно завышена? Думаете, в мои расчеты вкралась ошибка?

– Вы, мессир Леонардо, рассуждаете о многом, – сказала Лукреция. – Однако ж упорно избегаете единственного предмета, близкого сердцу его светлости и моему тоже. Я имею в виду роспись, которая вам заказана. Нашего Спасителя и Его учеников. Говорят, вы косо смотрите на свои кисти и беретесь за них через силу и с отвращением. Об этом, а не о масляных прессах и военных повозках я хочу от вас услышать.

Мессир Леонардо понял, что не сумел уйти от вопросов по поводу «Тайной вечери», которые вызывали у него только досаду. Но, будучи по натуре уравновешен, он не утратил спокойствия и сказал:

– Надобно вам знать, мадонна, что душа моя целиком устремлена к этой работе, а домыслы людей, мало разбирающихся в подобных вещах, так же далеки от истины, как мрак от света. И я просил досточтимого отца-настоятеля, молил его, как молят Самого Христа, чтобы он набрался терпения и перестал наконец что ни день жаловаться, терзать меня и торопить.

– Я думала, завершение такого благочестивого труда будет для вас радостью. Или работа над росписью отняла у вас силы и утомила…

– Мадонна! – перебил ее Леонардо. – Знайте же, что дело, которое столь мощно влечет меня, захватывает и пленяет, не может меня утомить. Таким создала меня природа.

– А отчего, – спросила герцогская возлюбленная, – отчего бы вам не поступить с этим старцем, как добрый сын поступает с отцом, отчего бы не исполнить его волю, а значит, и волю его светлости?

– Эта работа, – отвечал Леонардо, – ждет своего часа. Она будет завершена во славу Господа и во славу этого города, и никто не принудит меня допустить, чтобы она принесла мне нечестие.

– Стало быть, люди говорят правду, – удивилась Лукреция, – вам боязно сделать промах и навлечь на себя упреки? И у вас, у художника, которого называют первым мастером нашего времени, больное воображение: там, где другие видят в вашей работе чудо совершенства, вы непременно усматриваете недостатки, да?

– То, что вы, мадонна, – не знаю, от великой любезности или по доброте сердечной, – ставите мне в