Джеймс Джойс - Улисс (часть 3)

В шарабанчике... вслед - обрывки песни С.Ловера "Шарабанчик".

17. ИТАКА

Сюжетный план. В два часа ночи герои достигают жилища Блума и, преодолев затруднение обесключенности, проникают туда. Хозяин и гость пьют какао. Их беседа, как сообщает автор, стала неизмеримо содержательней, чем в "Приюте извозчика". Оказывается, еще по дороге они успели обсудить внушительный список тем, причем Стивен даже раскрыл Блуму свое кредо художника, "мнение об утверждении человеческого духа в литературе". За какао они добавили к списку еще немало важных вещей, включая самое капитальное обсуждение параллели между Ирландией и Израилем - в их языке и письменности, истории и народных обычаях. Они рассказывали друг другу разные случаи и пели друг другу песни. Они также договорились на будущее о разнообразных совместных предприятиях и "интеллектуальных диалогах". Как понимать сей рассказ о столь глубоком и обширном общении? Увы, только не буквально! Во всем многоголосии "Улисса" нет голоса, который говорил бы правду, всю правду и только правду, и повествователь "Итаки" не исключение: к примеру, подбивая Блумов бюджет, он утаивает из него траты в веселом доме. Так и с общением: оно представлено фантастически раздутым, и разве малость ближе к реальности, чем рассказ Блума в "Цирцее", как он заболтался с королевским астрономом на узком приеме у вице-короля. Факты же таковы, что Стивен выпил у Блума в доме чашку какао, пописал в садике и отбыл в неизвестном направлении. Соединение "отца" и "сына" не состоялось, и то, что меж ними произошло, лучше всего можно обозначить словом Анны Ахматовой: невстреча. Две линии, сойдясь, снова разошлись. Ирреальность общения и собеседования героев свидетельствуется еще и тем, что оно не оставляет следов. Важное событие, напряженный разговор всегда обладают последействием, мы продолжаем думать о них. Но после ухода гостя ни сам он, ни встреча с ним, ни беседа ни разу не промелькнули в мыслях хозяина. Хотя он перебирает и оценивает свой день, "разлагает его на элементы" (см. Тем. план), но в возникающей у него картине дня, его событий и неудач, Стивена вообще нет.

Между тем, мир Блума - состояние его дел, его планы, прожекты, интересы - подробно и методично развертывается перед нами. Многое уже знакомо: как и в "Цирцее", автор производит полный смотр героя, только в другой форме, теперь мы видим не "театр личности", а ее аналитическое разложение. Подводится итог дня, и мы обнаруживаем, что ничего, в сущности, не произошло - никаких перемен, кроме перестановки, мебели. День как день. Даже измена Молли, пружина романа и постоянный источник болезненного драматизма, в конечном счете лишается своего жала: действием спасительных качеств Блума, "отрешенности и невозмутимости", она встраивается в некий природный порядок, представляется лишь одним из длинного ряда событий. Все встает на свои места - и Блум ложится на свое место, не убитой жертвой к постылой изменнице, а с прежними неиссякшими чувствами тепла, восхищенья, вожделенья. И это торжество тепла и связи двух людей в печальном, хладном и смешном мире - истинный финал романа.

Реальный план. Мы уже говорили, обсуждая "Калипсо", что жилье Блума, дом 7 по Экклс-стрит, это дом Джона Берна, близкого друга студенческих лет, одного из героев "Портрета художника". В первый из трех своих кратких приездов на родину, в сентябре 1909 г., Джойс провел с Берном прощальный вечер. Друзья предприняли долгую прогулку по городу, взвесились на уличных весах и, вернувшись позднею ночью к дому Берна, обнаружили, что хозяин позабыл ключ. Берн перебрался через ограду, вошел в дом через заднюю дверь и впустил ожидавшего на улице Джойса. Эту сцену художник решил воскресить в романе с абсолютною точностью. Он дал Блуму рост и вес Берна; затем усомнился, может ли его герой, не столь спортивный, как Берн, проделать нужное упражнение, и уже в последние дни работы спешно писал в Дублин с просьбой проверить, может ли человек среднего физического развития перелезть через ограду дома 7 по Экклс-стрит и спрыгнуть внутрь невредимо. Из подобных деталей и состоит жизненный фон "Итаки", ибо весь этот эпизод есть, собственно, разложение существования на детали с последующим каталогом их. Мелочи обстановки, домашние привычки Блума нередко взяты из быта самого Джойса. Маленький конус для ароматических курений стоял в его триестской квартире; сионистский гимн "Хатиква" был в его репертуаре певца; в пору бедности, имея только одну небольшую кровать, они с Норой спали на ней "валетом": лицо одного - к ногам другого... подобных мелочей много, и незачем перечислять все.

Гомеров план. Несмотря на обычную порцию внешнегомеровых деталей (Блум проникает в свой дом "тактическим маневром", стукается о переставленную без него мебель, как Одиссей получает удар скамейкой...), - возвращение Блума мало напоминает возвращение Одиссея. Целых 6 песен поэмы (XVII-XXII) посвящены водворению царя Итаки в своем доме. Улисс сносит многие оскорбления, тайно, сообща с Телемаком подготавливает кровавую расправу и совершает ее. Последнее не устраивало Джойса больше всего, тут был единственный пункт, где он прямо заявлял о своем неприятии Гомера. Все прежние отклонения от поэмы, даже диаметральные, как неверность Пенелопы, отнюдь не значили принципиального несогласия с нею; но Песнь XXII с ее потоками крови, жестокими казнями и пытками художник, питавший органическое отвращение к физическому насилию, был просто неспособен переварить. "Избиение женихов всегда мне казалось чем-то не улиссовым", говорил он (между тем сцена избиения - древнейшая в "Одиссее"!) В итоге, гомеров план Блумова возвращения держится на следующем соответствии: лук Одиссея - разум. Стоило, право, писать роман века ради сей гимназической аллегории. Далее добавляется: Эвримах - Бойлан. (Эвримах - самый близкий к успеху из женихов: Пенелопу "отец уж и братья вступить побуждают в брак с Эвримахом; числом и богатством подарков он прочих всех женихов превзошел" (XV, 16-18). Хотя, с другой стороны, он, в отличие от Антиноя, не попал в Улисса, бросив в него скамейкой (XVIII, 394-397), а перед побоищем он кается, просит прощения и пощады (XXII, 44-59).) И наконец, последнее, что говорит нам схема Джойса: женихи - колебания, нравственные сомнения, угрызения совести (scruples - довольно сложно переводимое слово). Тут все сомнительно. Отчего стрелы разума убивают таких "женихов"? И уж заведомо у Молли - Пенелопы их меньше, чем у кого-либо! Как видим - порядком надуманный, вымученный набор; и это показывает, что к концу романа подгонка под "Одиссею" постепенно начала превращаться для художника в формальную обузу (не считая, конечно, главных и закрепленных изначально соответствий).

С завершением романа мы можем сделать выводы и о том, как в целом в нем воплотилась классическая модель одиссеи в ее общих линиях. Несомненно, роман, как он и задуман был, осуществляет эту модель, говорит о дальнем странствии и о возвращении в свой дом. Но важный мотив опасности странствия переведен в регистр иронии и игры, утратив свой настоящий смысл предельного испытания личности, "пограничной ситуации". Вместо предельно исключительного содержанием одиссеи стало предельно повседневное. Финал одиссеи, "Итака", - в романе такое место, где "Улисс" и "Телемак" не сходятся, а расстаются. И "Пенелопа", нарицательный символ верности во всей мировой культуре, совершает в романе всего единственное деяние измену. Из такой картины трудно не заключить, что художнику была органически присуща "люциферова" тяга к обращению, диаметральному перевертыванию всех классических схем и парадигм.

Тематический план. Для "Итаки" автор выбрал форму, вообще не связанную с изящной словесностью, - форму вопросоответов, когда содержание излагается в виде серии ответов на специально составленные вопросы. Самое известное применение этой формы - церковный катехизис, отчего и принято говорить, что "Итака" написана в форме катехизиса. Но это применение не единственно, иногда данную форму использовали и в другой литературе дидактического и педагогического характера (в Средние Века она применялась в такой литературе весьма широко); и прямей всего "Итака" связана как раз не с катехизисом, хотя ирония в его адрес тут есть, конечно. Ближайший источник и родственник ее стиля - энциклопедия-вопросник "Исторические и прочие вопросы для юношества" (1800) англ. дамы - педагога Ричмэл Мэгнолл (1761-1820). Ее широко использовали в школах, Джойс знал ее с детства (и сохранил экземпляр в своей триестской библиотеке), и в начале "Портрета" малыш Стивен размышляет о "великих людях, чьи имена стояли в вопроснике Ричмэл Мэгнолл". Для "Итаки" взят не только стиль: именно "Вопросы" (к началу нашего века давно устаревшие) - первоисточник всего "научного" багажа эпизода.

Выбранная форма хорошо подходила для подведения итогов романа, которое Джойс решил осуществить весьма оригинально: проделав разложение героев, сведение их к неким универсальным категориям, первоэлементам. Здесь сохранялся и ставший привычным для него принцип миметизма, усвоения формою качеств и черт содержания: ибо форма тоже была разложена до предела, сведена к набору простейших блоков вопрос - ответ. Но эти достоинства сопровождались и большою опасностью: разумеется, совсем не случайно стиль катехизиса никогда не был стилем художественной прозы, ибо он, особенно взятый в больших количествах, почти неизбежно кажется монотонен и сух, педантичен и догматичен. "Итака" очень велика, и некоторой монотонности, утомительности, возможно, автор не избежал (говорю из объективности, ибо погрузившийся в Джойса думать так неспособен). Но в главном задача решена виртуозно: самый сухой из стилей оказался насыщен человеческим содержанием, проникнут юмором, эмоциями, даже лирическим волнением... Необычность и риск предприятия импонировали творческой натуре Джойса, и "Итака" была его самым любимым эпизодом.