Все течет - Нина Федорова

«Что ж, поплачу немного, – разрешила себе Варвара, – это слабость, конечно, но потом будет легче».

Она шла и плакала. Останавливалась, плача, и шла опять.

Была ночь, но всё ещё то здесь, то там слышались голоса, звук гитары, песня и смех. Эти люди, все, кроме Варвары, были в своих садах. Это она шла по голой земле, одна, по дороге. Казалось, за каждым звуком, за каждым словом, в каждом саду скрывается свой особый секрет, и все эти секреты были секретами любви. Силуэт девушки, сидящей на подоконнике, с лицом, поднятым к звёздам: чья-то тень под её окном; звуки двери открытой, закрытой; вдруг зажжённая лампа и кто-то с нею идущий по комнатам – всё открывало в ту ночь глубину интимной человеческой жизни, нежность сердца, от глаз скрытую днём. Под этим тёмным, но звёздным небом происходили свидания, давались клятвы, поцелуи и обещания, назначались сроки, решались судьбы сердец. Во всех садах были цветы. Они благословляли жизнь особо нежным ночным ароматом.

Под этим высоким небом, трепещущим звёздами, Варвара одна шла домой, она шла так же, как когда-то шла от Камковых, сознавая свою нищету.

Как и тогда, она вдруг увидела себя и свой жизненный путь в каком-то мистическом свете. Как символ, было темно вокруг, и она шла одна, по голой дороге, с тяжёлым сердцем. И её узелок – узелок бедных – заключал малый пучок земных радостей, отпущенных ей судьбою. Узелок этот теперь был тощим, стал меньше: из него выпали семья и любовь. Но пусть – да будет! Это добровольно отдано в жертву идеалу всеобщего счастья. Не надо оплакивать жертвы, уже лежащей на алтаре.

И всё же она плакала. К тому же, человечество, казалось, совсем и не страдало в эту ночь. Это она шла в слезах. Земля же дышала счастьем.

Она дошла до городского сада. Ей захотелось посидеть в тёмной аллее, на одинокой скамье.

Она сидела и тихо плакала. Взглянув на небо и видя звёзды, она вспомнила: «Амариллис! Звезда ночей!» Эти слова – для красавиц, для Саши Линдер. Сказанные Варваре Бублик, они звучали бы только насмешкой. В её узелке не было красоты. И что бы она, Варвара, ни сделала в жизни, ей не скажут тех слов, что Саша Линдер слышит от первого встречного, без всяких её заслуг и даже притязаний с её стороны. Поэзия любви, её лирика, стихи и романы – всё это для Саши и о Саше. За что? Саша слепо награждена природой. И она получает д а р о м от людей то, чего нельзя ничем заслужить ни купить за деньги.

Амариллис! И она снова видела это неподражаемое, это грациозное движение, которым Саша протягивала для поцелуя свою тонкую, длинную руку, её улыбку, ласковую для всех и ни для кого в отдельности, цвет её волос, более прекрасных, чем была бы золотая корона, и свет её глаз, то совсем синих, то чуть зеленоватых. Амариллис, конечно! И она, Варвара, в поношенном коричневом платье, в тяжёлых стоптанных полуботинках, с лицом круглым и слегка сероватым, – она похожа на что? – на камешек на дороге, затоптанный и истёртый, незаметный в массе таких же бесцветных камней. Так. «И довольно плакать! – приказала она себе. – Моя последняя слабость. И довольно. И кончено».

– В полночь… одна в саду!.. И плачет! – раздался вдруг неподалёку мужской голос. Несколько хриплый, это всё же был прекрасный мужской голос.

Варвара вздрогнула. Вглядевшись в темноту, она увидела, что через дорожку, под деревом, светился огонёк папиросы. Голос шёл оттуда.

– Что плакать! Посмотрите на небо! Какая ночь! Какое волшебство! Часа через четыре взойдёт солнце и осветит убожество жизни. Тогда и будете плакать. Слёзы сейчас – кощунство. В такую ночь, под этим небом, под этими звёздами, женщина должна стоять на пороге своего дома и на протянутой руке, на её прекрасной ладони, предложить своё сердце в жертву любви.

«Пьян, мерзавец! – подумала Варвара. – Безвольная жертва алкоголя, ты будешь уничтожен революцией», – мысленно она погрозила ему через дорожку. Она не была пуглива, не вскрикнула, не вскочила со скамейки, не побежала прочь.

Голос между тем продолжал:

– Женские слёзы! О чём они? Другая похитила вашего друга? Перенесёте. Предоставьте обоих их судьбе: это будет для них хорошим уроком. Злорадствуйте, ибо и они разойдутся. Постоянство – это загнивание любви. Мечты любви, особенно неразделённой, куда лучше её фактов. Останьтесь при мечте, а сопернице отдайте факты. Она будет наказана этим.

Варвара подумала, что пора уйти, но её усталые ноги отказывались двинуться.

– Он ушёл от вас. Когда? Час, два, три тому назад? Считайте до пяти часов и знайте: они уже меньше любят друг друга, ибо они вкусили от яда исполненных желаний. Это вам говорит – увы! – уже не юноша, о молодая покинутая девушка, скорбящая в ночи! – с вами говорит актёр, кто двадцать пять лет был – исключительно – и в жизни и на сцене только первым любовником. С вами говорит специалист по всем оттенкам нежных чувств, он же и теоретик, и практик. Внимайте: сотни раз я был и Ромео, и Отелло, и Дон Жуан, – о младая леди Макбет, оттачивающая кинжал в тени! Что у вас: нож, стрела, яд? Бросьте всё это, о Гонерилья! Не стоит… не стоит… Мы, кто знает всё о любви, мы – первые любовники – заметьте, в конце концов бросаем женщину и поклоняемся вину. Мы теряем иллюзии. Из жалости к зрителю мы ещё произносим монологи любви, с жаром, на сцене, для вас, испуганные молодые Офелии, – пока вы ещё не бросились в пруд. Но и это – не стоит. Там слизь, там змееобразные маленькие рыбки. Что вы им? И вот я, к т о з н а е т, говорю вам: «Успокойтесь, Татьяна Дмитриевна! Не пишите ему сегодня ночью письма. Пусть уйдёт. Он ошибся, и он наказан».

Варвара наконец узнала голос. С нею говорил Истомин. Он был ещё не так давно знаменитым, на всю Россию известным и любимым артистом. Но он начал пить и теперь катился вниз, играя как гастролёр только на провинциальной сцене.

Она встала, чтобы уйти.

– Куда вы? – крикнул ей голос гневно. – Не сметь двигаться! Имейте уважение к искусству! Великий Истомин не закончил своего монолога. Аудитория не смеет двигаться! О публика! Как ты недостойна своих артистов! Он разливает священный напиток вдохновения перед тобою, а ты спешишь, чтоб съесть бутерброд с колбасой! Сядьте! – вдруг крикнул он гневно.

И Варвара поспешно села.

– Не сметь шевелиться! Дитя, ты