Мария Голованивская - Я люблю тебя

Спокойный, светский разговор, безупречно вежливый. «Я не ожидала от тебя». Идеально ровные интонации. «Нам нужно встретиться и поговорить, как выйти из сложившейся ситуации». «С тобой хотел поговорить Жан-Поль, но я подумала, что мы лучше поймем друг друга, как женщина женщину. В конце концов, как матери, вырастившие детей». Я со всем соглашаюсь.

– Да, кстати, я помню, что сегодня день твоей мамы. Она была у тебя замечательная. Помнишь, как мы с тобой вместе готовились к сессиям, а она кормила нас капустными пирогами? Поедешь сегодня на кладбище?

– Поеду.

Вечером мы сидели друг против друга в кафе «Делифранс» на Маяковке, заказали кофе и круассаны с шоколадом и вели безупречный с виду светский разговор.

– Я не ожидала от тебя этого.

– Откуда ты все-таки узнала?

– Я нашла твое письмо к нему. Я знаю твой почерк лучше, чем свой собственный. По университету. Ты мне противна, Лариса. Я полагаю, что ты, как человек хотя бы йоту порядочный, немедленно прекратишь этот криминал. Я рожала его не для того, чтобы ты его пользовала.

Хочется провалиться под землю. Кричать во весь голос, что это не криминал, что просто так случилось и что в этом никто не виноват.

Это безупречно правильное, справедливо брезгливое Маринкино лицо. Это мое знание, что она, пускай даже и не любила никогда, но и никогда не поступала так, как я. Эта ее благородная правота и сдержанность во всем, по всему кругу, эта ее великолепно скрываемые боль и ужас матери, которая выносила моего мальчика в своем чреве, выкормила своей грудью, сидела с ним, когда у него были кори и ветрянки, не то что я, кукушка, бросила Наську на мамины руки, чтобы выживать без опоры на мужские плечи.

– Ты во всем права, Марина.

Я вижу, что еще мгновение – и из ее глаз польются слезы. Ком в горле и страшное стеснение оттого, что в этом кафе нельзя курить.

– Прости меня.

Она достает носовой платок с аккуратной вышивкой CD.

– Прости меня, Мариночка, ты права – я последняя дрянь, и я обещаю тебе положить этому конец.

– Не травмируй Маркушу. Он не виноват. Он вообще еще ребенок. Придумай, что хочешь. Уезжай куда-нибудь.

– Я не могу сейчас уехать.

– Тогда исчезни.

– Хорошо, я исчезну, я клянусь тебе.

– Дочерью клянись.

– Не могу Наськой, это самое святое, что у меня есть.

– Вот видишь. Марк тоже у меня самое святое. А ты что сделала? Если бы Жан-Поль твою Наську пользовал?

– Клянусь, Мариночка, собой клянусь. Она резко поднялась, пристально посмотрела на меня и ушла не попрощавшись.

Дурно множащиеся стратегии уничтожения чувств, отношений, образа любимого человека. Сегодня, завтра, послезавтра я должна предпринять боевые действия и понять, по какой схеме действовать. Нужно просто выбрать. Потому что не впервой.

Совершенно дохлый номер – категорические схемы. Говорить: «Некогда». Нужно говорить: «Все будет, и все будет хорошо, но только через некоторое время, а пока нам нужно побыть врозь». Совершенно дохлый номер, выныривая из кошмаров, где ты в драной ночной рубашке и с разбитыми коленками гоняешься за его тенью по белому сияющему лабиринту, – а он все ускользает и ускользает – с бьющимся сердцем говорить: «Я не могу без тебя, знай это, но нам надо расстаться». Чувства нужно убивать на цыпочках. Предварительно расковыряв все самые больные участки булавкой и насыпав на кровоточащие болячки соль, лимонный сок, перец. Именно так выглядит главное блюдо, главный яд, чашу которого должен испить готовящийся к умерщвлению любви.

Здесь это просто. Что этот мальчик? Сын моей университетской подруги, годящийся мне в сыновья? И если строго разобраться, наши отношения – грань патологии. Почти то же самое, что спать с болонкой или попугаем.

Я запала на него, потому что давно не чувствовала любви, сама и к себе. Потому что мир, в котором я живу, наводнен ходячими покойниками, принимающими массажи и холящими себя на курортах.

Я почувствовала тепло и пошла на него. И утонула в нем и в страсти – очень давно никто не дотрагивался до меня так трепетно и так страстно, с такой наполненностью чувством. Это моя вина. Я забыла о том, что такое бывает, и сама не искала любви.

И, конечно же, главное: увлечение молодыми мальчиками – симптом старения. Я просто старею, эта истина стара как мир, молоденькие девушки увлекаются взрослыми мужчинами, стареющие дамы – безусыми мальчиками. И что делают эти безусые мальчики со своими стареющими леди? Сначала носят на руках и боготворят, и сходят с ума от того, как «такая» снизошла до них и даже отдалась так пылко, а потом делают тете ручкой, потому что жизнь берет свое.

Сколько я видела таких пар и сколько раз содрогалась от отвращения. Тетенька тянет за ручку мальчика, пьяненького и упирающегося, и уже до смерти уставшего тискать ее сиськи.

Воспоминания. Пришпорить. Закурить. Ну конечно же, у нашей университетской преподавательницы был роман со студентом. Сначала он красиво за ней ухаживал, а потом вытирал об нее ноги на глазах у всего курса. Бросил ее, увлекшись одной молоденькой латышкой, приехавшей в Москву на летний месяц посмотреть на большой город. Он прогулял ее по городу и увенчал прогулки страстной ночью.

После того, как такое со мной проделает Марк, а он обязательно проделает это, я буду лежать в соплях и глотать транквилизаторы. Как же его звали, этого студента?

Все будет как no-писанному. Войдешь с букетом цветов, улыбнешься обворожительно и скажешь: «Прости, мон амур, ты клевая, но жизнь взяла свое. Пока».

Без чего меня будет ломать страшная абстиненция, я знаю уже сейчас. Без страсти. Это редкое и изысканное блюдо, и встречается в наших краях крайне редко. У меня не получится тут же пересесть на другую лошадь, хотя я, конечно же, это попробую. Пересплю с тем же унылым Петюней и буду потом рыдать под душем. Этой неизбежности – быть, никуда не денешься.

Главное другое. Убедить себя в том, что в этом разрыве есть огромная красота, что такие истории нужно останавливать на самом взлете, чтобы не переживать отката, понижения температуры, первой капельки пустоты и скуки в глазах. Гениально срежиссировано. Это Бог вложил в Маринкины руки письмо, чтобы она пришла и сказала мне – тебе был сделан судьбой огромный подарок, тебе подвалило редкое счастье, так вот, не меняй его на медяки – у тебя уже все было. Я потом смогу внутренне гордиться, что у меня была такая история и что у меня хватило сил прервать ее. Только страсть и нега без всяких полуостывших гарниров. Белая молочная кожа и ниспадающая на глаза прядь волос. Поцелуй, пахнущий мятой. Это мое, это со мной. Вот она – добыча, с которой нужно уметь уйти, пока жизнь не отобрала ее и не превратила в прокисшее: «да, но», «нет, но», «возможно», «вероятно», «поживем увидим».

Что будет больнее всего?

Сигарета. Коньяк.

Нужно просчитать сейчас. Удержать тебя от возвратов, посещений, звонков. Удержать себя от них. Сменить номер мобильного, в конце концов, сменить номер домашнего телефона, на работе поставить кордон из секретарш, стараться не выходить с работы одной и не подъезжать к дому одной. Первый месяц всегда звать к себе кого-нибудь, чтобы не было возможности остаться наедине и поговорить, сорваться, если вдруг ты придешь или где-нибудь подкараулишь меня.

Лучше переехать к друзьям на дачу, как раз через неделю начинается лето, а к осени уже все утрясется.

Звоню маминой старинной подруге, вдове знаменитого переводчика, исполненной хороших манер, великих разговоров и по-настоящему ненавязчивого интеллигентного присутствия.

– Антонина Павловна, это Лара, как вы? Пустите меня на месяцок к вам в Переделкино?

Замечательный теплый разговор о рассаде и новых сортах роз, понимаю, чувствую, что там смогу, что буду ковыряться в земле под огромным раскинувшимся небом и жевать вместе с песком и слезами твое имя. Пойдет.

Теперь наше объяснение. «Это не может так продолжаться дальше. Я не могу так больше».

Выдержать разговор от начала до конца, не поддаваясь. У тебя настоящий мужской характер, и в твоей первой реакции я уверена. Даже знаю, скажешь:

– Ну, раз ты решила, все, Лара, так и будет.

Знаю, что в самом начале сможешь уйти достойно, потом понесет.

Или не говорить ничего, написать письмо. Нет, с письмами, пожалуй, хватит. Или все-таки написать очень короткое, всего несколько фраз, и сказать правду, о том, что невозможно не думать о твоей маме и моей дочери, которые обязательно узнают и лишатся разума? А лучше сразу всю правду – мама знает, я не могу причинять ей такую боль. Написать правду – это честнее, это поможет.

Может, Бог наказал меня историей с таможней и развалом бизнеса из-за тебя? Послал мне испытание, а я его не выдержала?

А теперь искуплю и все пойдет нормально? И буду крутиться, как раньше, только уже с открытыми глазами, может быть, Бог пошлет мне еще любви?

Или для стопроцентной верности разыграть роман с другим, сказать, я не люблю тебя больше, я люблю другого?