Наталия Терентьева - Маримба!

– А мы правда приедем?

– Правда. Там будет большая книжная ярмарка. Меня пригласили.

– Ух ты…

Катька побежала и тут же набрала на планшете сообщение.

– Прочитал?

– Прочитал.

– Что сказал?

– Прислал большой смайлик.

Удобно, черт побери. Как потом упрекать? «Ведь ты мне сам говорил – «смайлик», «смайлик», а теперь что?»

– Он спрашивал тебя, когда мы уезжаем?

– Мам, мы столько раз уже уезжали… А когда мы уезжаем?

– Послезавтра. В крайнем случае – в понедельник. Или в среду.

Катька счастливо засмеялась:

– Ты больше не хочешь к своим цветам?

– Мой главный цветочек со мной, – вздохнула я. – И он влюбился. Что же мне делать теперь?

Катька прижалась ко мне.

– Спасибо, мам, что ты меня понимаешь…

– Ага, понимала бы я еще, что происходит… Вообще было бы здорово…

… – Мам, хочешь я тебе покажу, как он меня за руку сегодня держал?

– Покажи… Ясно… Но в висок больше не целовал?

– Нет. В висок нет. В нос поцеловал.

– В нос? – Я засмеялась.

– Ну да, в нос. И даже так меня оттолкнул, знаешь.

– Почему?

– Я хотела его… обнять…

– Ясно. Не справляется.

– С чем? – спросила Катька и тут же покраснела.

– С законами бытия, – вздохнула я.

– А вот Ромео и Джульетта…

– Ага. И еще фильм такой был «Вам и не снилось». А также глубокоуважаемые Лолита, Суламифь, и если хорошо покопаться по мировой классике, то четырнадцатилетних любовниц еще целый ворох найдем. Пушкин, Толстой, Лермонтов. Эссе не хочешь написать в этом году? На окружной конкурс? Тебе учительница по русскому и литературе как начнет предлагать темы для исследования, ты руку подними и скажи: «Тема: Самые молодые любовницы в мировой классике». А? Как? Звучит?

– Мам… Что ты так завелась? Мы же уезжаем.

– Да, уезжаем.

– И он завтра вечером идет со своими одноклассниками пить пиво.

– Вот это правильно. Подальше от соблазна. Чем с тобой пить кока-колу и вздыхать, лучше с одноклассниками пиво хлебать и ржать.

– Мам…

– Да!.. – я махнула рукой. – Влипли. Сами виноваты. То есть я виновата.

– Мам, а ты бы хотела, чтобы ничего этого не было?

– А ты?

– Я бы – нет…

… – Мам, мам! Лео сегодня будет в клубе соло играть!

– Что, висит афиша?

– Я не видела… Нет, просто он написал. Что его папа договорился с музыкантами, у которых там концерт. Привезут маримбу, и Лео сыграет.

– Молодец папа… – пробормотала я.

– Что? – подскочила ко мне радостная Катька. – Мы пойдем, да?

– Пойдем.

– Бесплатно, на балкон?

Аушра разрешила нам как почетным гостям приходить и уходить в любое время, без билетов, и смотреть концерт с высокого, очень уютного балкона, где, так же как внизу, предлагают кофе, горячительные напитки, ароматные горячие сухарики с сыром и чесноком. Если играют джаз или музыку в стиле ретро – это еще ладно. Но когда в клубе выступают классические музыканты, для меня, выросшей на утренних абонементах в Московской консерватории, это немного странно. На абонементных концертах было невыносимо скучно, время тянулось бесконечно, музыка казалась бессмысленно сложной. Но как-то год от года, осень от осени – я запомнила почему-то именно осенние холодные воскресные утра, в которые меня, невыспавшуюся, дедушка тащил на улицу Герцена, она же Большая Никитская, – бесконечные музыкальные кошмары стали привычными, потом перестали казаться мне кошмарами, потом стали короткими и приятными. А там как раз и абонементы закончились, вместе с детством. И дедушка перебрался на полочку, откуда все мои любимые и дорогие смотрят с фотографий, как мы тут с Катькой справляемся, без них.

Так что на концертах классической музыки в клубе Аушры я сухарики не ем и Катьке не даю. Катька, приученная с трех лет слушать любую музыку – и классику, и джаз, и фолк, – смиренно спрашивает:

«Без сухариков?»

«Без», – киваю я.

«Ну и ладно, – легко соглашается она. – Музыку послушаем. А то, когда чавкаешь, половину не слышишь. Но когда-нибудь, на самом несерьезном концерте, ты мне купишь сухарики, да?»

– Ну что, по пиву и по мисочке чесночных сухариков? – подмигнула я Катьке, когда мы уселись за столик в первом ряду.

Как в любом порядочном клубе, места продавались пронумерованные. И мы не пошли на наш бесплатный балкон, купили себе билеты в кассе, чтобы сидеть близко к сцене.

– Ма-ам!.. – Катька укоризненно посмотрела на меня. – Ты шутишь? Ну какие сухарики? Тем более пиво… Кто у нас в семье пиво пьет? Данилевский твой – в пост, когда ему водку нельзя?

– Егор вообще-то мне сто лет как чужой, и он при этом – твой отец, Катя, – напомнила я.

– И о родителях надо с уважением, – кивнула Катька. – Прости, это я так. Как ребенок неполной семьи, задираюсь к тому родителю, который ближе. Не обращай внимания, мам…

На сцену заранее была выкачена маримба. Катька поровнее устроилась на стуле. Я покосилась на нее и вздохнула – сидит радостная, сияющая, красивая до невозможности, в нежном платьице с тоненькими лямочками на загорелых плечиках, с распущенными, сильно выгоревшими волосами. Неотразимая, глупая…

– Ты волнуешься, мам?

– Я?

– А я волнуюсь что-то. Как будто мне выступать.

– Эх, надо было мне тоже договориться, чтобы ты спела…

– Ты что, мам? Сегодня?

– А что? Добавили бы к их художественной самодеятельности московского лоска…

– Мам, зачем ты так? Лео – хороший музыкант…

– Кать, я шучу, не знаю, как тебя успокоить. От тебя просто током бьет. За принца своего волнуешься?

– Ну да. Может быть, не стоило садиться на первый ряд?

– Сиди спокойно, получай удовольствие.

В первом отделении играло знаменитое в Литве джазовое трио. Коротко, почти под бокс стриженная седая певица пела и так, и сяк, гоняла по странам и континентам, удивляла то диковинными африканскими напевами, то сложными мелизмами. Музыканты, выступавшие с ней, то и дело меняли инструменты, для некоторых я названий даже предположить не могла.

– Что это, мам? Как называется? Это барабанчик, да?

– Да, ножной, одновременно с дудкой… Не знаю… Глубоко африканское что-то…

Когда после антракта вышли опять те же, и оригинальная певица затянула очередной блюз, Катька приуныла.

– Что, Лео не будет играть?

– Так маримба же стоит.

– Может, они передумали, не пустили его…

– Или он испугался, тебя из-за кулис увидел… – пошутила я, и зря.

Катька побледнела.

– Ты же знаешь, мам, как он волнуется. Может, правда?

– Успокойся! Вон штора колышется, видишь? Кулиса. Стоит там твой принц, трясется.

– Да? Тебе видно, как он трясется?

– Слышно, в основном.

Катька с сомнением стала вглядываться в кулисы.

– Да, мне кажется, я тоже ботинок вижу.

– Ну раз есть ботинок, то где-то рядом должен быть и Лео, – успокоила я ее. – Если только он его не потерял, как свой домашний тапок…

Наконец музыканты ушли, предупредив по-литовски, что еще вернутся, мы это кое-как поняли. И вышел наш принц. Умопомрачительно красивый, с пунцовым румянцем, как и положено, смущенно улыбающийся.

– Ох, если бы его не было, надо было его для тебя придумать… – прошептала я. – Ну не бывает таких мальчиков, просто не бывает.

Катька выпрямилась на кресле, улыбаясь, трепеща и волнуясь.

Лео подошел к маримбе, взял палочки, занес их над клавиатурой. Потом взглянул в зал. Мне показалось – ничего и никого не увидел, он смотрел далеко поверх и первого ряда, и третьего. Улыбнулся, снова посмотрел на клавиатуру, поднял палочки, перевел дух и заиграл.

– Это «Свадьба ягненка», «Свадьба ягненка»… – почти неслышно прошептала Катька.

– Да, как-то очень зна́ково… – пробормотала я.

– Что, мам?

Я нахмурилась и приложила палец к губам.

Лео играл легко, вдохновенно, виртуозно перебирая четырьмя палочками по большой клавиатуре, чуть наклоняясь к ней и покачиваясь в сложном ритме длинного произведения.

– Ты слышишь там мелодию? – тихо спросила я Катьку.

Та, счастливая, кивнула.

– Вот бы вам вместе какой-нибудь оригинальный номер сделать. Маримба же латиноамериканский инструмент…

– Африканский, – поправила меня Катька, – но играют сейчас в Латинской Америке.

– Ну да. А ты как раз хорошо латиноамериканские песни поешь. Вот бы вместе выступили…

Катька качнула головой. Лео тем временем перевел дух и, пока зал хлопал, обвел глазами первые ряды, точнее, столики. Не сразу почему-то он обнаружил Катьку. Может быть, не ожидал, что она сидит так близко. А когда увидел, то улыбнулся – широко, радостно.

– Удивительная у него улыбка. Сердечная, искренняя… Я тебя понимаю, – сказала я Катьке.

Та, светясь, взглянула на меня.

– Интересно, его родители в зале? Отца почему-то не вижу.

– Он на балконе, – негромко сказала Катька. – Один сидит, кажется, сбоку, потом посмотришь.

– Да ладно, что мне на него смотреть…