Лана Аллина - Вихреворот сновидений

Как же ую-утно… – потягиваясь и улыбаясь, пропела Вероника доброе утро городу Риму и солнышку, его согревающему. Возможно, такое ощущение мира, покоя, уюта возникает от этого яркого, словно облили его синими чернилами, безоблачного неба, от жаркого и всё же ласкового оранжевого солнышка, от близости теплого, соленого-соленого и тоже ласкового моря.

И совершенно пропадали, растворялись, точно их никогда и не было, страх, назойливый, душный, беспричинный, и вечная его спутница и подруга – непонятная, липнущая к коже вина. Словно совершила она какой-то грех, какое-то тайное преступление, не тяжелое, но глубоко постыдное, а потом совсем о нем забыла. Но те, другие… Они-то знают, они помнят… и не доверяют. И надо теперь доказывать, что ты не верблюд, и идти получать справку о несудимости[4], писать горы документов, и пересылать эти горы по электронке, и оформлять в соответствии с определенными нормами невероятное количество бумаг, потом бесконечно подписывать… И так живешь, точно под рентгеновским аппаратом, просвечивающим тебя каждые несколько месяцев своими гибельными лучами, и мучаешься от остроты ненужности…

Конечно, со всей этой малопонятной бумажной волокитой Вероника сталкивалась и в Италии – и сколько раз. Быть может, это вообще отличительная черта современности? Но, с другой стороны, еще лучшие российские умы XIX века говорили и писали о непомерном развитии бюрократии в нашей стране, в том числе, в системе образования и в сфере научной деятельности[5].

И какая вина может быть у неё? Да нет же, конечно, нет! Разве она виновата в том, что жива и более-менее здорова, и иногда даже счастлива? Тогда почему же влажное вязкое чувство страха и вины отпускает её только в Риме, в Италии?

Вероника задумалась. Может быть, плюнуть сейчас на архив, куда ей надо непременно хотя бы еще один раз попасть до отъезда, на отложенные в Biblioteca Nazionale[6] книжки – да и махнуть на море? Каких-нибудь сорок минут на метро – и вот она уже идет по приветливым солнечным улочкам Ostia Lido[7], а совсем-совсем рядом, во-он за теми невысокими домами шумит, плещется синее-синее до самого горизонта тихое море.

Вероника любила море, ей нравилось общаться, беседовать с синим другом. Море, южное, теплое – то ласковая, то грозная стихия, непреложный, суровый порядок, непреходящая реальность. А море шуршит в ответ тишайшей ласковой волной, жаждет поведать ей шепотом набегающей волны о своих впечатлениях, рассказать о тайном знании… Можно и искупаться, и посидеть, общаясь с морем, и пообедать на самом берегу в каком-нибудь ресторанчике. Нехитрый набор: cozze, insalata verde, pesce spada, vino da tavola[8]…

Нет, это она еще успеет. Уже завтра утром прилетает к ней её дочка. Как здорово! И в эти последние жаркие денечки начала сентября – всего-то навсего пять дней им останется – они вдвоем погуляют по любимым римским местам, почти святыням, и обязательно сходят несколько раз в их любимую Basilica di San Clemente[9], что в двух шагах от Колизея и Domus Aurea[10], съездят в Остию, а в воскресенье отправятся с утра пораньше на знаменитый рынок старого Рима – Porta Portese[11].

Ну, а пока надо собираться. Решено: она не пойдет сегодня в архив. Охота была в такую теплую солнечную погоду спускаться в метро и долго ехать, хотя и без пересадки, по ветке В, в ЭУР[12]. Лучше уж в библиотеку: это совсем недалеко от дома, комнатку в котором она снимает, и туда можно дойти пешком, прикоснувшись к любимому городу, к которому она приросла сердцем, душой, всей кожей, к его улицам, почти всегда открытым церквушкам, домам, барам, маленьким магазинчикам.

Квартира, комнату в которой Вероника иногда снимала, приезжая в Вечный Город, принадлежала одной её старой знакомой и состояла из трех небольших комнат и небольшого холла, где стоял старенький круглый стол, телевизор и несколько скрипучих дедушек-кресел.

– Buon giorno, Maria! – поприветствовала Вероника вышедшую как раз в этот момент из кухни соседку, кроткую милую, очень аккуратную старушку, занимавшую другую комнату, а третья, совсем крошечная, пустовала. Маленькая, щуплая, какая-то незащищенная синьора Мария была сама живая история. Она помнила еще войну, фашистов, немцев, была свидетельницей оккупации гитлеровскими войсками Рима, о чем часто рассказывала Веронике, и даже вышла когда-то, в другой жизни, замуж за одного из партизан, боровшихся в Сопротивлении, а до того призванного юным новобранцем на итало-абиссинскую войну. Да только вот убили мужа-то, и детей даже не успели они завести. В сорок четвертом убили его, в самом конце той страшной мировой войны, тяжелым катком своим раздавившей жизни, надежды, судьбы римлян. И не только их.

Синьора Мария уже много лет жила совсем одна, в бедности, и совершенно одиноко: даже дальних родственников у нее не осталось, да и приятельниц – одна, хорошо, две, не больше. А поскольку и собственного жилья синьора так и не нажила, то снимала она комнату у своей знакомой, Агаты Рубео. Это жилье было ей по карману, а всех остальных её доходов, то есть пенсии, не слишком значительной, и довольно скудных сбережений, только-только и хватало, что на еду, иногда на парикмахерскую, да еще на лекарства, которые она почти всегда приобретала в аптеке на Via dello Statuto, как раз наискосок от дома. Болезней у синьоры Марии накопилось за долгую жизнь немерено, но она никогда не жаловалась, и Вероника не помнила, чтобы она когда-нибудь стонала или хмурилась. Напротив! Синьора, всегда оживленная, приветливая, с улыбкой на губах, так и сыпала поговорками да прибаутками, а особенно любила выдать вдруг какую-нибудь ехидную, хотя и безобидную шуточку, частенько с ядрышком легкой непристойности. «Scopatevela, scopate, ragazzi,» – могла она, ничтоже сумняшеся, заявить игривым тоном, хихикая и присоединяясь вечером к компании за столиком в гостиной, игравшей в Scopa[13], а ведь среди собравшихся почти всегда оказывался и кто-нибудь из Вероникиных знакомых. Все весело смеялись, и никто не смущался от того, что старушка говорит, возможно, не вполне приличные вещи. Игра слов, bel mot – не более.

Сейчас синьора Мария держала в руках cafettiera[14] с только что заваренным кофе, и по квартире растекался уютный утренний аромат мира и покоя. Она приветливо улыбнулась Веронике – и была такой теплой, такой уютной и до невозможности радостной ее улыбка.

– A-а, ciao-ciao, bellissima, ciao, Veronica! – поприветствовала её Мария. – Come stai? Come è andata con i tuoi sogni d’oro?[15]

– Grazie, più o meno, bene, insomma![16] – не рассказывать же Марии, в самом деле, о коварном графитово-сером воинстве, атаковавшем её ночью.

– Meno male[17], – прожурчала Мария и, напевая себе под нос, – E va bene così, non ti merito più[18], – аккуратно примостилась в скрипучее продавленное кресло у стола, достала крохотную кофейную чашечку, изящную маленькую сахарницу и широким жестом пригласила Веронику:

– Vuoi un po’ di caffè, tesoro mio, l’ho appena preparato, eh? O prima vai in bagno? Vai, vai, io comunque te ne faccio un pochettino. Ci vuole la prima tazzi-ina di matt-tina[19], – пропела Мария.

– Grazie mille, Maria, arrivo subito![20] – поблагодарила Вероника милую старушку. Пока она жила в этом гостеприимном доме, так, с утреннего кофепития, начиналось каждое утро, и это стало их доброй традицией. Вот и славно, подумала Вероника, нельзя обижать заботливую синьору Марию, и принесла из холодильника купленные накануне вечером dolci[21] для старенькой соседки. Она знала – синьора их обожает.

Уже взявшись за ручку двери, готовая выйти из дома, Вероника невольно прислушалась – и остановилась.

– Va, pensiero, sull’a-аli dora-ate…[22] – донеслось из полуоткрытой комнаты синьоры Марии. Нет, это не радио, это поет сама синьора. Негромким, чуть дребезжащим, слегка ломким, но полным какой-то внутренней страстной силы голосом старушка исполняла известнейшую арию из Nabucco.

Надо же, как здорово! Ни одной фальшивой или неточной ноты. Наверное, у Марии абсолютный слух – так точно она передавала мелодию, ритм, нюансы арии из оперы Верди, подумала Вероника. Вот она бы ни за что так не смогла.

Город встретил Веронику шумным гомоном улицы и уютнейшими ароматами кофе, только что изготовленных сладостей и свежевыжатого сока, вырывающимися на свободу из открытых окон и дверей баров, которых здесь видимо-невидимо, и искренне-солнечную старую песенку «A-Abbronzatissima, sotto i raggi del sole, come è bello sognare, abbracciato con te»[23]. Ну как тут не зайти, вот в этот, например, симпатичный бар, что напротив Santa Maria Maggiore, с замечательным видом на Базилику – здесь у нее знакомый бармен и эспрессо лучше, чем где бы то ни было. Да, по дороге в библиотеку она всё же хоть на минутку, да обязательно заскочит сюда. Кроме того, надо еще завернуть к знакомому продавцу периодики и купить у него Messaggero, La Repubblica – вообще, все свежие издания, которые он для нее, конечно, уже отложил сегодня утром по её просьбе.