Дмитрий Липскеров - Леонид обязательно умрет

В это время на внутренней стороне ее черепа, словно в кино, вновь спроектировался образ целинника Северцева, с очень тонкими для тракториста пальцами, которые столь виртуозно владели инструментом женского тела, что частенько она в самые ответственные моменты ночи вскрикивала:

– Рихтер мой! – А бывало: – Ван Клиберн!

Он отвечал:

– На тебе клавиш больше, чем на рояле! Ты вся – одна клавиша!

И нажимал розовой подушечкой пальца в какую-нибудь складочку ее тела. Она отзывалась в ответ очень уверенной нотой сладострастия.

А наутро в коммунальной кухне соседка Катя, обладательница слоновьих ног, жаря на сковороде что-то вонючее, с сарказмом вопрошала:

– Опять, сладенькая, ночью радиом заслушивалась?

– Я – не сладенькая, – улыбалась она довольно. – Я – кисленькая.

– Это тебе Рихтер поведал? – уточняла простоволосая Катя, потерявшая своего пианиста на войне и забывшая, что она инструмент, вовсе.

– Не Рихтер.

– Кто же?

– Да уж знаю – кто.

– Откуда?

– От верблюда!

– Плюнул, что ли, в тебя в зоопарке верблюд-то?

– А у тебя там все мхом заросло! – нашлась она.

– Уж лучше мхом, – не унималась Катя, заливая полежалый ветчинный жир взбитым яйцом. – Уж лучше мхом, чем народная тропа. Гы-ы!..

Она была тем утром слишком счастлива, чтобы всерьез затрачивать нервную систему на дуру соседку, от которой всегда пахло мышами. Она и сама в то утро дура, так как целинник сыграл на ней за ночь пять симфонических концертов и несколько виртуозных скрипичных соло.

– Паганини! – проникновенно проговорила она.

– Чего?

– Через плечо! – уточнила и, забрав заварочный чайник, гордо удалилась в свою комнату.

Дожаривая яичницу, Слоновая Катя пыталась понять – кто погнил и где. Ворочала даже носом во все стороны, стараясь учуять инородный запах… Яичница дожарилась, и вдова солдата позавтракала с аппетитом, чувствуя себя полной победительницей в маленькой словесной перебранке с молодой соседкой…

«Нет, – слизывая с обвисших губ яичный янтарь, подумала Катя, – от меня-то гнилью не пахнет, а вот Юлька, та точно с гнильцой! Орет кошкой, почитай, каждую ночь, спать мешает и Сергею Сергеевичу, кандидату горных наук, работать не дает. Ученые, они по ночам работают! Ученые – особый народ! Бессребреники!»

…Юля сменила позу, согнув ноги в коленях. Тело совсем размякло, но вода в ванне постепенно остывала, заставляя ее думать о том, что хорошо бы открыть кран с горячей, чтобы напористая струя почти кипятка вновь вернула мозг в благостное отупение. Легко сказать, да трудно сделать! И колени-то с трудом подтянула, а чтобы добраться до крана, требовался практически подвиг.

Кто-то ей говорил, что пользительно, когда вода самостоятельно остывает. Только затем, когда она станет чуть тепленькой, необходимо вытащить заглушку и ждать, пока влага медленно сольется в канализацию, унося с собой всю вредную энергию, скопившуюся в теле.

Юлька, уцепившись за спасительную мысль, решила не тянуться до крана, просто пошевелила пальцами ноги, ловко ухватила ими зацепочку с заглушкой и потащила за нее. Раздался хлюпающий звук, и освобожденная жидкость устремилась по трубам куда-то под землю, где принялась смешиваться со всевозможными потоками отхожих рек и городских нечистот.

Она знала, что вода будет сливаться минут двадцать, так как уже месяцев пять никто из жильцов не брал на себя инициативу заняться устранением имеющегося засора. Слоновая Катька орала, что вовсе не моется в ванне, ей раковины хватает, а ученый Се-Се, так для краткости называла Юлька Сергея Сергеевича Кашкина, пояснял, что пользуется только душем, потребляя воды самую малость! Оба соседа недвусмысленно намекали – засор должна устранять непутевая Юлька, а на ту раздражение от сего накатывало. Не соглашалась, мотивируя тем, что Катька белье свое в ванне замачивает вместе с занавесками, и грязищи от того и от другого на сто засоров, а Се-Се, принимая душ, видимо, обдумывает под его струями докторскую, тратя на водные процедуры по часу и расходуя воду так расточительно, как будто находится не в месте общественного пользования, а под горным водопадом! Ей, между прочим, в такие моменты часто по-маленькому хочется, а она терпит, а женщине терпеть нельзя, а санузел совмещенный!

– По-маленькому! – всплескивала руками Слоновая Катя. – В тебе же, бессовестная, метр восемьдесят! Ты в завтрак цельный чайник выпиваешь! Да твое маленькое – три моих больших! – возмущалась.

От таких слов Се-Се непременно краснел лицом и шмыгал носом. Был интеллигентом как-никак…

– Водопад, Юлечка, – пояснял горняк. – Это – чудесное явление природы! Вот, например, Ниагара…

– В школе проходила! – огрызалась она.

– Нет, вы послушайте, – настаивал Се-Се.

– Слушай, когда с тобой ученый разговаривает! – шла на объединение фронтами Катька. – Непутевая!

– Да че, бывал он, что ли, на этой Ниагаре! Из книжек вычитал. Так я тоже читать, слава богу, умею. Мужик он или что! Пусть, если мужик, засор прочистит или слесаря найдет!

– Не прочисткой засоров мужчина определяется! – отвечал Се-Се.

– Во-во! – подтверждала Катька, сама хорошенько не понимая, чем мужик определяется.

– Конечно-конечно! – выходила из себя Юлька. – Всюду засоры, вон, у Катьки такой… О-го-го! А кто их пробивать будет! Бабы, что ли?.. Али вам, ученым, нечем?

Сергей Сергеевич вновь краснел, а Юлька, оглядывая его, останавливалась на лице ученого и вспоминала: кто-то ей рассказывал, что у мужика каков нос, таков и… «Нечем, – убедилась она, вовсю уставившись на кукольный нос соседа. – Что ж с него, сердешного, возьмешь!»

– Ладно, – ставила Юлька на базаре точку. – Я займусь засором!

В ту же минуту она успокаивалась, шумно втягивала на полную в легкие воздух, так что коротенький халатик до мыслимых пределов натягивался на высокой груди, а кое-где даже потрескивал непрочной нитью.

Вместе с этим движением она с удовлетворением наблюдала за Се-Се, глаза которого замасливались до вытекающей слезы. Решала, что надо как-нибудь проверить народную примету про нос и посочинять с горняком диссертацию. Ну, а если примета верна, беда невелика, тогда она действительно послушает про красоты Ниагарского водопада. Когда-нибудь пригодится…

Впрочем, Юлька все равно не сделала обещанного – засор оставался засором, а нос соседа так и не был померен с его мужским естеством. С целинных земель в Юлькину жизнь зарулил Пашка…

Семь минут…

Страха не было. Но биение сердца, дошедшее до двухсот ударов в минуту, так раскачивало небольшое скопление клеток будущей мужской особи, что он ощущал себя картофелем в кузове грузовика, а не зародышем в безопасном материнском чреве.

Откуда он знает про картошку и грузовик?.. Более бессмысленно задаваться вопросами на безответную тему. Он знал все. Тем знанием, которое существует в неживой материи. Только она является бесконечной свидетельницей того, как проистекает живое и бренное. Он знал, что именно из неживого происходит живое, иначе быть не может, так как существует начало. Конец – последняя мысль, вовсе не превращение в неодушевленное, а лишь благодатная почва для всходов нового живого. Он знал самое главное и простое – как из неживого получается живое… Одно из миллионных чудачеств Бога… Ему не казалось, что скопление клеток из него самого есть венец творения Всевышнего. Чего стоит хотя бы такая глупость, как деление клеток, причиняющее страдание приближением физического конца в будущем. А припадочное сердце? А зависимость собственного происхождения даже от температуры воды, в которую улеглась какая-то дура, туманно грезящая неизвестно о чем. Будь его воля, он тотчас перешел бы из сей формы существования в альтернативную или в вечность неживого, обрадовав себя совсем иным способом несознания. Но человек предполагает, а…

Вот в этом понятии – человек – и коренилось самое неприятное для него. Сознание зародыша было обречено на самое узкое мировосприятие – человеческое, которому присуща физиология и тотальная зависимость от нее. Конечно, человек – самое высокомерное существо, считающее, что его мозг – вершина Господнего творения. Лишь перешедши в другое измерение сознания, которое не нуждается в биологических приспособлениях, он понимает, что являлся наглым сперматозоидом в презервативе!

«Я не хочу быть человеком», – провозгласил эмбрион, и в этом уже заключалось человеческое высокомерие и самая большая Ложь.

Его клетка, отвечающая за мужское начало, уже произошла и сделала зародыш физиологически зависимым от влечения к Космосу, то есть к своей мамке!

«Она не знает о моем существовании!»

Четыре минуты…

Она много чего еще не знала. Когда умрет и кто был ее отцом. Что станет есть на ужин и кто в конце концов пробьет в ванне засор.

«Да батя мой пробьет!» – прокричал бы эмбрион в раздражении, если бы мог.