Лана Аллина - Вихреворот сновидений

Maman давала bal champêtre [78].

Струился день. Сияла ночь.

Как восхитительно – comment peut être[79]?

Явился к ней корнет! Вот по дорожкам парка они гуляют. Она в глазах его любовь читает… Он любит, но молчит. Так робок – лишь о книгах говорят они… А маменька все замечает. И сердце взбаламучено – стучит.

Благословенный летний вечер на их имение упал. Здесь, вдохновлен их новой встречей, корнет ей новые стихи читал.

О, этот острый запах жизни и свежескошенной травы, и сердца и души томленье, и поэтической любви… Корнет читал ей свой сонет – ему внимала Natalie!

А маменька-то ей – с усмешкой говорит:

«Ах, он поэт, ах, пишет он стихи, сонеты!

Ах, сей корнет стишки умеет сочинять, да немудреное то дело, моя сударыня!

Ах, он красив, хоть беден – что за стать!

У нас вот-вот война – так шел бы лучше воевать!»

С восторгом, через край души, она глядела из окна, как пела страстно в вышине любовью пьяная луна, как разгоралась та луна на подогретом закатом поздним неба плюше, как желтый сочный диск её наперсницы, подружки с невероятной высоты за нею наблюдал.

Палящей страстью антрацитовое небо жгло, горело. А у пруда, в ротонде, её он поджидал…

Дождался, наконец!

От счастья млея первозданного, смеялись звонко звезды, нелепо юные, пронзали неба темный шёлк. И гости танцовать устали: звук музыки в саду умолк…

Во все концы Вселенной необъятной неистовые брызги счастья, звездопадом раскаленным рассыпаясь, полетели. В черноте бездонной катилась, восторгом плавясь, – и закипела, ослепляя, ярко-жёлтая луна. Осталась с ними наедине и разговор вела ночная спутница, томленья страстного полна. А звезд серебряных мерцающие светлячки высверкивали, затем бледнели, догорая…

Столь нежно, сколь и страстно её подружек – летних звёзд сиянье!

Столь сильны бури юных чувств и ожиданье новых встреч, и горе расставанья!

Они бродили долго в старом парке ночью, при луне. И о любви небесной и земной читал свои сонеты он ей. И души их летели ввысь, горели, от счастья плавясь, как в огне, и точно колокольчики, звенели.

Звезды горели в небесах от сотворенья мира, и так им суждено гореть еще века. Навстречу звездам в предутренней небесной тверди – ночь летом коротка! – кружили да крылышками кружевными веселели, тучковали облака.

А сокрушительная ночь сверкала, томясь от нестерпимой страсти, и в утро улетала. И напоследок утру ночь слова любви чуть слышные шептала.

Светало. Natalie романс, сонет гостям – нет, своему корнету! – пела. И звóнок голос её был, и, как струна, в нем страсть звенела.

Роса, траву в саду омыв, упала. Сверкнул в листве дня нового посланник, солнца первый луч… – и утро вдруг настало.

И прочитала она любовь и нежность в коричневых очах корнета! И ручейками страсти извиваясь, вспыхнули они и заструились, и – вмиг погасли, точно две свечи… Задул их кто-то, чужой, враждебный в улетевшей в день, ночи…

Как гулко и тревожно сердце Natalie стучало. Её глаза полны любви, печали, слез. О, тише, тише… Ты слышишь? То шорох ночи, шелест утра и сладких грез…

Там перешептывались сновиденья.

Там страстью полыхал небесный купол. В его руке лежала её рука. Какая тишина… Доверие и нежность. И юной страсти нетерпенье.

Светало. По небу летели, плыли, улыбались облака.

Кудрявые, они бежали друг за другом, толкались, догоняя. Кружила их счастливая небесная река…

Точно шалили розовые облака совсем по-детски!

Лучисто и задорно зазвенела, засмеялась песенка советская.

Как – советская?!

Ну да, конечно! «Белогривые лошадки» – они же родом из последней трети двадцатого столетия.

Эту хихикающую песенку так солнечно пела Клара Румянова. Но она-то, Natalie, живет в девятнадцатом веке…

Как молнией, пронзает мысль: Она же Вера, а не Natalie!

Но отчего же нянюшка зовет её Натальюшкой?

Как? Снова сон? Второй – или какой по счёту? – сон Веры Не-Павловны?

Вера садится в постели. Рядом уютно посапывает муж Валерка – она и не слышала, как он вернулся ночью, – за окном просыпается день.

А Там?

Там Natalie.

…Там дом старинный с бельведером. В подсвечниках тяжелых горюнят свечи, в мути зерцала пламенея. А по залам крадется тихо-тихо зимний вечер… Уютно дрему навевая, гудят, трещат дрова в камине да шепчутся о чем-то меж собою, и головешки ей подмигивают, очами розовея огневыми… И тишина в том доме, и покой. Глубокий черный пруд, да парк, дубы, деревья вековые… Стоят они, как стражи перед домом, и тихий разговор ведут с луной. И обстановка в доме том старинная. А речь-то там, в поместье – простонародная, неграмотная – диковинная!. Там Он, Michael, ах! Что за франт! Он посвящает ей стихи, сонеты. И, точно как в романах, влюблена она по самый край души в корнета.

Вот наваждение какое! Вера крепко жмурится, виденье, с памятью души приплывшее, прогнать пытаясь…

Затем смотрит на привычную домашнюю обстановку. Ну да, это же её комната: вот кровать, стул, джинсы… А там она Natalie, и окружают ее чужие – или не вполне чужие? – люди.

…Там нянюшка родимая Платоновна, maman суровая…

Там юная дворянка Natalie изысканные платья примеряет, в ротонде о своем корнете грезит, стихи читает, и в нежных ручках у нее работа. Вышивает она гладью чудную картинку-пастораль, и жизнь ее, точно река течет, легка и беззаботна…

Сновиденье это источает тонкий аромат, оно пронизано очарованьем старомодным этим… И происходит то – когда? Не поняла она… Однако Natalie живёт не в двадцать первом столетии!

Но удивительно! Не в первый раз приходит это сновиденье.

Какой счастливый сон – он золотой!

Да непохоже все это на сон.

Осколки памяти. Души движенья…

Вера помнит тот странный интерьер, будто жила или бывала там когда-то… Колонны, бельведер…

И говорят там, в доме том и по-французски, и по-английски, а когда и по-немецки, а речь-то льется, течет рекою полноводной, плавной. И думают они и по-французски, и по-немецки… по-иностранному.

Она, Натальюшка, гуляла в парке, в ротонде ждала… Корнет… Ах, что за франт сей щёголь с усиками по имени Michael – поэт!

Жара была, и день застыл, и зной именье их палил… В ротонде он сонет читал, ему внимала Natalie.

Взметнулся флирт! Не завязался – взметнулся, точно! Однако был он беден, робок был… и о любви своей стихами говорил.

Но вот что странно! В память врезались детали интерьера.

…Старинный двухэтажный дом с колоннами да бельведером. Красиво все, изящно – он так и дышит стариной.

Старинные часы. Их дивный, мелодичный звон из парка слышен. Мир там царит. Там тишина, покой.

И старый парк, и солнечные искры на траве играют, и старая любимая ротонда у пруда… И дамы – все в причудливых нарядах… Ах, что за шляпки! Хороши – о да!

Крестьянские детишки в серых рубашонках по двору шныряют, босые, черные от пыли пятки так и мелькают.

И свой наряд: молочно-белое, в зеленых все оборках, шуршащее по гравию дорожки платье – запомнила она. Изящна Natalie, очарования полна! Как украшают барышень наряды эти из позапрошлого столетья, а может быть, из её сна?

…Покачиваясь на рессорах мягких, английских, старинная коляска, дормез[80] дорожный в ворота те въезжали…

А спелый, сочный диск луны растущей желтой стремительно катился по небу, и звезды, плавясь, сверкали, ослепляли.

Однако ни лица maman, физиономии корнета-франта по имени Michael, ни даже – что за ужас! – своего лица она увидеть, вспомнить не могла. Как ни старалась. Туман перед глазами плыл, и темнота, и мгла…

Одно лишь смутное пятно в овале волос густых, как солнце, золотых…

Точно портрет ее – или прабабушки – фамильный?

Но… О Боже!

А сновидение её очарованья источает старомодный аромат. Сердца нетерпенье?

Осколки ее памяти? Души движенье?

Куда увлекают нас сновидения? Откуда приплывают они – из долговременной памяти человека, из общей копилки человечества? Ведь сновидение повторяет наши прежние переживания настолько же полно, насколько способна на это память в бодрствующем состоянии. Так, кажется, писал великий психолог?[81]