Борис Штейн - Военно-эротический роман и другие истории

Не отвлекли, как Юри ни старался. Ремонтировал, красил, штукатурил, крышу перекрыл. Дом. Летом отдыхающих пустили– деньги пошли. Марет вещи любила, культуру быта. Культурная девушка. Умела дорого одеваться. А детей не хотела, говорила – рано.

Нет, она и Юри покупала вещи: свитер купила, кожаный пиджак, джинсы – Юри у нее выглядел тоже вполне культурно.

Когда Юри ушел обратно к матери, Марет сильно-то не огорчилась: ушел и ушел. Вернется, куда денется!

Юри и вправду возвращался время от времени, а потом опять уходил и тосковал все больше. И Таймыр уже казался ему землей обетованной, и странное любовное приключение без любви подернулось романтической дымкой, и он стал думать, что зря тогда не «продлился», может быть, и возникло бы это воспетое известными певцами чувство, которого он, к сожалению, не изведал, но к которому стремился всей душой.

Одним словом, Юри снова завербовался на Таймыр.

Опять была зима, опять «мело, мело по всей земле, во все пределы». Юри нашел в сенцах веничек, обил с себя снег. В голове билась подхваченная недавно песня:

Постучал нерешительно, потом – погромче, дыхание перехватило от волнения. «Вот и любовь, – мелькнуло. – Вот и она».

Дверь распахнулась широко. На пороге стоял здоровенный парень в спортивном костюме и домашних тапочках.

– Влип, – подумал Юри.

– Вам кого?

– Да вот… Иру… Тут жила раньше…

– Ира! – заорал парень, – к тебе!

– Что же будет, – лихорадочно думал Юри, – что говорить-то? Этот – наломает!

А Юри драку не любил. Что не любил, то не любил. И тут он увидел Ирину. Как увидел, так и обомлел, как говорится, потерял дар речи. Не потому что – хороша была, женственная, чуть располневшая, в ярком заграничном халате, а потому что к ноге ее прижалась девочка – годовалочка, пухлая, беловолосая, в стираном байковом платьице, коричневых колготках в рубчик – прижалась и смотрела на Юри с любопытством ясными, как у матери, глазами. И Юри твердо решил ничего не говорить, стоять и ждать развития событий. Да и захотелось бы – не смог – потерял, как было сказано, – дар речи, ощущал только сухость во рту, и все.

А Ира закричала радостно:

– Юри!

И еще радостнее:

– Вася! Это и есть Юри Ули из Пярну, Катькин папаша!

– Вот как! – захохотал Вася. – Так чего ж ты молчал! Заходи, давай, раздевайся!

И крепко пожал Юри руку.

Пронесло!

А Вася и бутылку достал, и закуска, естественно, нашлась в семейном-то доме, и пошло застолье, и Юри дали девочку подержать, она сначала испугалась, потом привыкла, ползала по нему, теребила воротник, слюнявила шею.

– Чувствует, от кого произошла, – смеялся уже захмелевший Вася. – Ну, будем. За тебя. Хорошую девку сделал. Потом Вася сказал:

– Ты вот что… Ребенок все-таки твой. Так что если что, ты не стесняйся, приходи цацкайся. Мы же люди. Можешь погулять с ней когда… – Он выпил, крякнул и подмигнул Ирине. – А мы себе еще настрогаем!

И никакого подвоха, вот в чем дело-то! Тут Юри благородно заговорил о деньгах.

– Еще чего удумал! – вмешалась Ирина.

И Вася поддержал ее:

– Еще чего удумал! Подарки – делай, примет, твоя дочка-то. А записана на меня, так что – никаких. Да что мы не заработаем на детей?! На Таймыре-то?

И Юри стал приходить «цацкаться» с Катькой, и сильно Катьку полюбил, и была эта любовь со взаимностью.

Такую историю рассказал на одном из бесконечных перегонов сорокалетний пярнуский парень Юри Ули, и мы слушали и охали и пили бесконечный чай, и никто не уходил в тамбур курить – всем было интересно, чем кончится.

А он крутил крупной головой и все оттягивал концовку, продлевая удовольствие владения общим вниманием, и, наконец, хитро подмигнув, заявил:

– Только что мы с дочкой совершили путешествие по Волге в каюте «люкс» – вот такое дело. Я ей давно обещал – в честь получения паспорта. Вот она получила… и фамилию взяла – Ули. И отчество мое.

Он достал из потертого бумажника новенькую фотографию.

– Вот – Катька, если интересно.

Всем, конечно, было интересно: и фотография миловидной девочки и надпись на обратной стороне…

Мы ехали на БАМ…

Теперь, одиннадцать лет спустя, мне кажется, что вся наша компания объединена была общим каким-то томлением: кто бежал от несчастливых личных дел, кто был в каком-то неясном поиске…

Наверное, это не совсем соответствует истине, были у народа и практические соображения, но сегодня они забылись, а откровения помнятся.

Сереже было тридцать лет. Он работал водителем заводского автобуса на заводе «Вольта». Работа неплохая: не однообразная, заработок был – триста. Хороший заработок в семьдесят восьмом году.

Так куда же ты, Сережа?

Сережа прямо сказал:

– От жены сбежал, нет мочи.

– А что такое?

– Тряпки. Тряпки и тряпки. И все.

– Ну, а к тебе-то она как?

– А не замечает, как пустое место. И ночью каждый раз… Как милостыню выпрашиваю. Самому стыдно, другой раз плюнешь – а куда деваться? Вот – завербовался.

Как было сказано, мы в Иркутске застопорились, ждали «Комету», не обошлось без ресторана, и Сережа после ресторана, как говорится, не вернулся на свою базу. Базой для нас было общежитие строительного техникума, и Сережа в общежитие ночевать не прибыл. Его увела милая хрупкая сибирячка, смуглая, чуть раскосая – явно с примесью бурятской крови.

Уже на теплоходе он сказал мне:

– Нашел.

– И что же ты нашел, Сережа?

Сережа насупился: стеснялся говорить высокопарно, а без значительных слов тут было не обойтись.

– Понимаешь, она меня желала. – Поднял голову, посмотрел мне прямо в лицо. – И благодарила, понимаешь?

Что здесь было не понять!

– И что, Сережа?

– Уеду я с БАМа. К ней. Я бы и сейчас остался. Да ведь сейчас нельзя?

– Нельзя, – сказал я. – Я должен всех довезти до места.

– Знаю.

– Ты вот что, Сережа, ты только подъемные не получай на месте. А лучше всего сразу заяви, что передумал – отпустят.

– Знаешь, – сказал вдруг Сережа, – когда я жене сказал, что на БАМ еду, она ничего не ответила. На вокзал пришла, ты видел Я говорю: «Прощай, не вернусь, наверное» Знаешь, что она сказала? Она сказала: «Купи там дубленку, размер сорок шестой». И все.

Сережа действительно сразу же уехал с БАМа – в отделе кадров строительно – монтажного поезда ему, что удивительно, без звука выдали документы и отпустили на все четыре стороны.

Вслед за Сережей уехали еще трое. Их, оказывается, в том самом иркутском ресторане переманил леспромхозовец из «воруй-леса» – так назывались заготконторы из центральных и южных областей, получивших деляны для срочной заготовки стройматериалов. Они здорово платили: время – деньги, такая у них ситуация.

И что странно, опять администрация СМП не возражала против отъезда добровольцев, не вспомнила даже о затраченных на дорогу деньгах.

Юри Ули тоже не остался в строительно-монтажном поезде. Нашел себе работу в том же Северобайкальске в мостоотряде – подрывником. У него были «корочки» и по этой специальности.

Отпустили без звука.

Никого из них я не встречал больше в своей жизни.

Мы ехали на БАМ…

Часов за пять до Иркутска на какой-то минутной станции впрыгнуло в вагон существо женского пола, однако с замашками мальчишескими и в соответствующей одежде: потертые джинсы, сапоги, свитер, штормовка. И, разумеется, рюкзак.

Татьяна.

Татьяна достала из рюкзака хлеб и чеснок. После этого вытянула из-за голенища тесак и разрезала буханку.

– Угощайтесь!

Она была стрижена под скобку. Короткие пыльные волосы, глаза блестели лихорадочным блеском, от нее толчками исходила энергия, которой было тесно в замкнутом пространстве вагона.

Наши сообразили чай.

– А я с поля, – сообщила она. – Я четыре месяца провела в поле.

– В каком поле? – не поняли мы.

– В геологоразведке. – Она помолчала. – В поле хорошо. У нас начальник партии… У нас такой начальник партии! Хотите, покажу?

И к моему удивлению, она опять полезла за голенище и вытащила завернутую в какой-то мятый бланк фотографию. Честно говоря, я не запомнил лица мужчины, изображенного на снимке, запомнил только, как она ревниво следила за нашими лицами, пока мы рассматривали фото, и как потом аккуратно завернула его в тот же бланк и спрятала в сапог. Лихорадочность ее поубавилась – то ли чай, хлеб и чеснок подействовали успокаивающе, то ли наши посторонние разговоры… Но иногда ее обветренное лицо словно бы окаменевало, взгляд отлетал куда-то за вагонные пределы, и мы вместе с нашим пассажирским вагоном переставали для нее существовать. А что же существовало вместо скучной реальности?

Неведомое нам поле…

Мы ехали на БАМ…

И среди нас – пять девушек. Четыре эстонки из Вильянди и русская Галя из Таллинна, эстонки сошли под Красноярском. Они были направлены на строительство вторых путей, имевших к БАМу косвенное отношение. Две девушки – портнихи, две – воспитательницы детского садика.