Аркадий Макаров - Гусарский насморк

Девушка, увидев меня, ничуть не удивилась, а только тихо хихикнула, обнажив белые сияющие зубки. Боже мой! Да это тот же зверёк, которого я так часто видел в своих детских снах! Мне неудержимо захотелось взять это существо на руки, потереться щекой о его прохладное тельце, нежно провести ладонью по гибкой восхитительной спинке…

Закрыв глаза, я мотнул головой, пытаясь отогнать наваждение. Не может того быть, чего быть не может! Всё это результат моего больного воображения. Отсутствие женщины и многодневные обильные застолья с добротным дымным самогоном, настоянным на разных пряностях, обострили мою причудливую фантазию. Что за бред? Какие зверьки! Какие ласки! Этот сарай уже сто лет, как пуст, и в нём давно выветрился всякий дух живности. Откуда здесь взяться девушке, да ещё такой хорошей? Есть только вечер, гроза и ливень. Ливень и ничего больше. Вот я сейчас открою глаза и никого не увижу. Я быстро посмотрел перед собой. Я так я знал! Проем двери был пуст. Действительно – никого! Но тут я усушал лёгкое дыхание и перевёл взгляд в ту сторону. Так и есть! Вот она передо мной во всем своём женском обаянии. Изящная и ладная, заложив руки за спину, она прижалась к стене и, хитро посмеиваясь, смотрела на маня. Что за чёрт! Я застенчиво шмыгнул носом. Не она ли весь нынешний день, купаясь рядом, подглядывала за мной? Но я ведь обыскал весь берег, и вокруг никого не было, даже всякие следы отсутствовали, я был один, нe могла же она, как русалка, всё это время сидеть под водой? Я вспомнил о своём возбуждении, о компасной стрелке, о непристойном виде, в котором находился целый день, и мне стало неловко.

Я молчал, неуклюже переминаясь с ноги на ногу. Заговорить с незнакомым человеком для меня никогда не составляло особого труда. Моя коммуникабельность выручала меня в любых условиях, а здесь, в сарае, я совсем утратил дар речи. Предложить ей свою сухую майку? – бестактно. Заговорить о погоде? – пошло. Молчание становилось критическим, и надо было что-то делать. Шум дождя временно оборвался, и стало тихо-тихо, Я слышал только своё учащённое дыхание, и ничего больше. Сердце колотилось, как перед прыжком через пропасть. В углу, в старой истлевшей соломе, что-то зашуршало. Моя ласка, выдернув руки из-за спины, быстро повернула голову, насторожившись как для прыжка. Мне даже показалось, что у неё зашевелились ушки, улавливая направление звука, и стали обнажаться острые коготки на пальцах. Теперь прошуршало совсем рядом. «Мыши!» – подумалось мне. Почуяли хищницу и убираются из сарая. Девушка вдруг, испуганно взвизгнув, стремительно, в один прыжок, бросилась мне на шею, поджав под себя ноги. От неожиданности я чуть не опрокинулся навзничь. Хорошо ещё, что за моей спиной стоял толстый деревянный столб, поддерживающий стропила, и я прижался к нему.

– Мыши! Я боюсь мышей! – щекоча ресницами мою ушную раковину, затараторила она.

Ничего себе – ласка! Я непроизвольно потёрся щекой о её волосы, они были влажные, и от них горько пахло полынью. Мне стало душно и жарко так, что я почувствовал, как разрывается моя грудная клетка. Перед глазами медленно поплыли какие-то фиолетовые круги. Я окунулся губами в ямочку на плече возле шеи и услышал, как по артерии упругой струёй пульсирует кровь в такт ударам молодого здорового женского сердца. Мне неудержимо захотелось выпить этот пульсирующий родник, высосать до дна и, обессилив, упасть возле него или утонуть в нём. Что я делаю?! Губы, не подчиняясь мне, впитывали в себя прохладу её кожи. Кожа пахла дождём, грозою, и была бархатиста, как лист мать-и-мачехи на исподе. Теребя губами мочку моего уха, она что-то торопливо говорила, но я не прислушивался, осыпая короткими поцелуями её лицо, шею, плечи и руки. Мокрый трикотаж, сползая с неё, освободил сочную грудь с тугими напряжёнными сосками. Не чувствуя стягивающей узды бюстгальтера, грудь встала на дыбы, как жеребёнок, радуясь свободе и молодости.

Рука моя, забыв все приличия, начала блудливо шарить у неё по бёдрам. Под обвисшим платьем ничего не было. Нежные влажные складки – и всё. Пальцы, руководствуясь инстинктом, и ничем больше, сладостно погружались в пленительную горячую зыбкость её тела. Медленно входя и снова выходя, они жили отдельно от меня, подчиняясь древнему первобытному ритму. Девушка в темноте нашла мои губы, разомкнув их быстрым лезвием языка. Во рту у меня оказался маленький, размером с бусинку, немного сладковатый шарик, который, медленно тая, заполнил всю полость рта. Маслянистый, сытый и одурманивающий запах забил мои поры.

Тихо оторвавшись от земли, я беззвучно поплыл в бесконечность чёрного космоса. Короткие вспышки солнц проносились мимо. Сердце остро замирало и щемило, как в самолёте перед посадкой. Совсем потерялось ощущение времени и пространства. Крыша сарая раздвинулась до самого зияющего небосвода.

Мой пушистый зверёк змейкой обвился вокруг моего тела, колеблясь, как пламя. Распалённое дыхание толчками вырывалось из темных глубин её существа. Медленно, как по дереву, сползая к моим ногам, девушка засасывала меня в гибельную головокружительную воронку. Вот она уже встала передо мной на колени, прижавшись щекой к холодной пряжке ремня. Торопливо прошуршала застёжка-молния на брюках, и я оказался в невыносимо-сладостном капкане её губ. Подчиняясь тому же первобытному ритму, я нырял и выныривал, и снова нырял…

Затопив чёрный космос светом, большое ослепительное солнце взорвалось в моём мозгу, освободив от пут мою телесную оболочку. Стало легко и просторно. Я никогда, наверное, до сих пор не ощущал так остро всю радость земного бытия. Почему-то невыносимо хотелось есть, дурашливое счастье переполнило меня, выплёскиваясь наружу. Я ошалело осмотрелся кругом. Проём окна потемнел. Было тихо, и я слышал, как с проводов, срываясь, падали тяжёлые капли. Ливень давно ушёл дальше, вылив на грешную землю небесную влагу. Никого вокруг. Ласка, отпрянув от меня, бесшумно растворилась в тёплых испарениях ночи. Покачиваясь и скользя босыми ногами в жидком чернозёме, я напрямик, через пахоту, опустив голову и бессмысленно ухмыляясь, побрёл к жилью. А вдали, за горизонтом, беззвучно вспыхивали и тухли зарницы. Вспыхивали и тухли. Там кто-то невидимый и огромный пытался прикурить, зажигая отсыревшие спички.

– Во, малец-оголец! – Дед Шибряй красной клешнёй, крепкой, как пассатижи, ухватил гранёный стакан водки, и медленно, чтобы не расплескать, двигал его по сухой пыльной траве к деревянной ноге, выструганной из круглого полена, с седёлкой на толстом конце для пристыковки культи.

Нога была отстёгнута, и дед Шибряй сидел на ней, как на брёвнышке. Культя, выпроставшись из тесной расселины, медленно шевелилась, свекольно-красная, наслаждаясь свободой. Она тихо жила отдельно от тела, не подчиняясь ему. По крайней мере, у меня было такое впечатление, что дед Шибряй сам по себе, а культя сама по себе.

Шибряй вскидывал руки, торопливо глотал водку, чмокал, сосал губами воздух, сморкался, а в это время культя блаженно разгибалась и сгибалась в коленном суставе. Теперь спущенная на культю обвислая просторная штанина подметала землю. Культя в штанине продолжала шевелиться, слепо тычась в потёртую ткань, как поросёнок в мешковину.

Давняя война покалечила Шибряя, откусив у него полноги и почти всю кисть правой руки. Полевой хирург из остатков кисти сгондобил полуживому бойцу Красной Армии, что-то наподобие ухвата, рогача, то есть.

Не раз с благодарностью вспоминал бывший солдат своего спасителя. «Насчёт работы – не знаю, а за конец и стакан сам держаться будешь!» – смеясь, говорил врач, когда Шибряй, плохо соображая, очухался после лошадиной дозы наркоза.

Вернувшись, домой изувеченным, но живым, Шибряй всегда отшучивался, если речь заходила о его клешне: «Обидно вот, – говаривал он, – баб щупать нельзя. Чувствительность потеряна, а так ухват как ухват, горшки сподручней в печку ставить».

Всегда хмельной, встречая нас, пацанов, он выставлял клешню вперёд, и с криком: «Забодаю-забодаю!» – бросался к нам. И мы с визгом разбегались врассыпную кто куда; уж очень страшны были два красных рога.

Теперь мы с Шибряем сидим на берегу Большого Ломовиса, вкушая радость жизни и свежий чистый воздух. К вечеру от реки тянуло прохладной влагой и умиротворённостью. Разрушенный мост, с брёвнами, схваченными ржавыми железными скобами, покачивался сбоку отражением на волнах. Изломанные брёвна проезжей части моста грустно мокли в воде, как чёрные кости доисторического ящера.

Дело в том, что однажды весной мост был взорван пьяными подрывниками. Одна из льдин, на которой находился глиняный горшок с аммоналом, огибая «быки», поднырнула под мост, Огонь бикфордова шнура достал детонатор. Взрывчатка сработала. Я, ещё школьник, был свидетелем, как медленно падали с неба обломки досок и большие куски льда.

Хорошо ещё, что на мосту в это время никого не оказалось…