Ульяна Соболева - Пусть любить тебя будет больно

Вчера наш сын сказал первое слово. Руся и Ваня заботятся о нем, а Савелий Антипович называет его хулиганом, потому что он свистит. Да. У него вылезли зубки, и между ними есть забавный просвет, и этому бандиту удается свистеть. Он до боли похож на тебя, любимый.

Именно до боли. Когда я смотрю на него – я вижу в нем тебя. Нас. Наше счастье.

Я скоро начну работать. В прошлых письмах рассказывала тебе, что встретила Карину, она теперь владелица фирмы, где я раньше работала. Отец отдал бизнес ей. Она предложила мне стать её партнером. Сейчас они разрабатывают дизайн офисов и ресторанов. Я думаю, это была бы очень удачная идея. Кое-какую работу я уже выполняю на дому. Мама вернулась из Валенсии и помогает мне здесь. Они довольно мило общаются с Савелием, и я вижу, что он нравится ей. Хотя поначалу она его иначе, чем «ворюга и бандюга», не называла. Время меняет всех. Люди подстраиваются под обстоятельства. Учатся ладить друг с другом. Ворон – суровый человек, которого боятся буквально все, но с нами он совершенно другой. Никогда бы не поверила, что он способен мило нянчиться с детьми, и тем не менее это так. Он читает им книги и рассказывает страшные истории. Ваня вообще проводит с ним очень много времени. Мама ворчит, что ничему хорошему он их не научит, а сама подсовывает Савелию книжки, чтоб читал им вслух.

У нас уже десять вечера, и за окнами давно темно. Никита спит рядом в кроватке, а Руся на моей постели. Она так и не научилась спать одна. Ночью всегда перебирается ко мне. Когда ты вернешься, она опять будет спать между нами и закидывать на тебя ноги… Ты помнишь, как она мешала нам по ночам, и ты уносил ее под утро в кроватку? Видишь каплю на бумаге? Да. Я плачу… потому что только сейчас понимаю, в каких простых вещах заключается счастье.

Днем мне намного легче. Днем я не думаю. Я то занята с детьми, то работаю, то Фаина в гости приезжает. Мы с ней сдружились в последнее время. А по ночам… мне так жутко не хватает тебя. Я закрываю глаза – и ты со мной. Я живу нашим прошлым. Это и больно, и сладко одновременно. Я не отпустила и никогда не отпущу тебя. Я искренне надеюсь, что ты там чувствуешь, как я думаю о тебе, плачу о тебе и пью о тебе кофе. Ты знаешь, я так и не начала курить снова. У Никиты аллергия на табачный дым. Не курит даже Савелий. Твой сын «строит» весь дом.

Он очень похож на тебя. Мини-копия. Один в один. Когда ты его увидишь, ты точно узнаешь его среди других детей, потому что он – твое зеркальное отражение, только маленькое.

Недавно ездила в дом твоего отца – наконец-то сняты все аресты с имущества. Когда ты вернешься, мы переедем туда. Я знаю, ты хотел бы жить именно там.

Я навела порядок, наняла штат работников, чтобы дом содержался в чистоте, и я нашла твои детские фотографии. Принесла несколько штук домой, и Руся подумала, что это фото Никиты, представляешь? Вот насколько вы с ним похожи.

Иногда она дует губы и говорит, что так нечестно. Она должна быть похожа на папу, а не ее брат. Тогда я говорю ей, что папа не станет любить ее из-за этого меньше. Даже наоборот. Он будет любить ее еще больше, ведь она похожа на меня.

Кажется, мои аргументы очень весомы, и она довольно улыбается. Возможно, я ей лгу? Возможно, ты уже не любишь меня, как раньше. Почти два года не виделись. Почти два года ты отталкиваешь меня и надеешься, что я начну какую-то иную жизнь. Ты придумываешь для меня какое-то эфемерное счастье и сам же страдаешь от этих фантазий. Ты так и не повзрослел, так и не понял, что никого и никем нельзя заменить. Нет такого понятия «найти кого-то лучше». Нет такого понятия «устроить жизнь». Может, кто-то и рассматривает свою судьбу как сделку или бизнес, а живущего рядом мужчину – как делового партнера, с которым делят проценты от удачного или неудачного совместного времяпрепровождения. Только это уже не жизнь, а какой-то дешевый шаблон или декорации к спектаклю, где, может быть, актеры и играют хорошо, но они играют, а не живут, понимаешь?

Это не про меня. Я жить хочу, дышать, любить. С тобой жить, тобой дышать и тебя любить. Если не с тобой, то одна. Я только молюсь Богу каждый день, чтобы ты побыстрее вернулся обратно к нам. Чтобы увидел, как мы здесь ждем тебя, как нам без тебя плохо и как сильно мы тебя любим.

Я вчера на кладбище у твоих родителей была, убрала там, цветы принесла. Они тоже ждут, когда ты вернешься, и мы приедем туда вместе. Памятник поставили уже больше чем полгода назад. Я слала тебе и эскизы, и фото, но ты не читаешь мои письма.

Скажи мне, как долго ты смотришь на них, прежде чем отправить обратно? Ты вдыхаешь запах? Я всегда оставляю на них аромат: иногда капли моих духов, иногда мыло и шампунь Руси с Никитой. Ты ведь его чувствуешь. Когда бросаешь обратно в ящик, через сколько минут потом ты можешь дышать нормально? А сколько минут ты борешься с тем, чтобы не потребовать вернуть его тебе обратно?

Зачем ты так мучаешь нас, Руслан? Зачем эти испытательные сроки? У настоящей любви их не бывает. Она нескончаемая и вечная. Всё, что заканчивается, не может зваться любовью, понимаешь? А я люблю тебя, и это не изменится ни завтра, ни послезавтра, ни через десять и двадцать лет. Я буду старой и трясущейся старухой и все равно буду любить тебя. Я умру и все равно буду любить тебя. Может быть, ты во все это не веришь… я тоже не верила, но я знаю, что так оно и есть. Мне просто нужно знать, что и ты тоже любишь. Точнее, я знаю. Я не могу думать иначе. Я тогда просто сломаюсь, и меня не станет.

Ты поэтому не хочешь меня видеть? Чтобы я не прочла в твоих глазах, что по-прежнему меня любишь?

Меня не пугают ни десять, ни пятнадцать, ни двадцать лет. Они могут пугать только тебя. Ведь если пройдет так много времени, я уже не буду той Оксаной, которую ты помнишь. Но я буду ждать тебя. Всегда».

Я никогда не ставила дату и не прощалась с ним в письме. Бывало, я даже не здоровалась. Иногда писала ему по два письма подряд, иногда не писала неделями и терпела. Когда становилось невыносимо, хватала ручку и строчила по несколько листов. Потом делала перерыв, чтобы не расставаться с этим немым диалогом и не отправлять его снова в никуда и в безответность, ожидая либо ответа, либо возврата. Каждый раз это был удар, как бы я ни держалась, но это больно, и это еще один шрам на сердце. На нем уже нет живого места, но оно продолжает ждать и надеяться. Ждать, когда другие уже ждать давно перестали бы.

Бывали моменты, когда я выла от отчаяния, выла, кусая подушку, чтобы не разбудить детей. Выла, потому что теряла веру и становилось больно. Тогда я цеплялась за нее зубами и держала мертвой хваткой, не позволяя себе перестать верить. Нельзя. Не только ради себя, но и ради Руслана. Он почувствует там, когда я отпущу его. Обязательно почувствует. И я не дам ему понять, что он был прав. Не в этот раз. Сейчас я сильнее. Кто-то из нас должен быть сильным.

Подходила к детским кроваткам и улыбалась сквозь слезы – вот где можно черпать силы. Нескончаемый источник энергии. Нескончаемый повод жить и ждать дальше. Вечный смысл и стимул. Невозможно смотреть на них и не взлетать вверх.

Я запечатала письмо в новый конверт, на котором обвела ладошку Руси. Хотела, чтобы он ее увидел. Руся внутри написала коряво «Папа». Да, я хитро устраивала ему ловушки. Заставляла открыть и прочесть. Когда-нибудь у меня обязательно получится. Или я никогда не знала этого человека.

Склонилась над кроваткой Никиты и провела кончиками пальцев по темной головке, поправила одеяло. Сосет палец во сне. Такой сладкий. Ресницы черные на щеки огромные тени бросают, и волосы вьются по подушке непослушными прядями.

Вспомнила, как рожала его совсем одна. Только Фаина в коридоре сидела да Савелий иногда на сотовый названивал. Очередное дежа-вю. Как и с Русей. Одна. Может быть, кто-то и злился бы, а я плакала, потому что жалела, что он его не увидит вот таким крошечным. Я запретила рассказывать Руслану о сыне. Запретила обмолвиться хотя бы словом. Имела на это право. Это была моя месть. Месть за то, что не читает мои письма. Он мог бы узнать сам, если бы захотел.

Значит, пусть не знает. Его решение, и только он несет за него ответственность. Ведь я в каждом письме пишу ему о Никите.

Я провела кончиками пальцев по пухлой щечке и еще несколько минут смотрела на сына.

Потом подошла к столу, взяла конверт и вернулась к кроватке, приложив ладошку Никиты, обвела ее тоже, совсем рядом с ладошкой Руси. Пусть увидит их на конверте. Пусть смотрит на него дольше, чем обычно, и, если откроет, пусть ненавидит себя за то, что смог от нас отказываться. Это наказание страшнее тех, что он придумал себе.

Я набросила на плечи кофту и вышла из спальни, прикрыв дверь. Снова бессонная ночь. Не помню, когда спала спокойно. Добираю днем вместе с Никитой. По ночам слишком тоска сжирает, чтобы спать спокойно.

Издалека услышала голос Ворона из-за двери в кабинете. Он бодрствовал по ночам, как и я. Сегодня Афган привел очень странного человека. Я из окна мельком увидела, как машина подъехала. Они долго сидели в кабинете Савелия, а когда уходили, я с ними столкнулась в гостиной. Он показался мне дерганым, странным: глаза бегают все время и худой, словно болен чем-то неизлечимо. На руках татуировки, даже на пальцах. Одет не так, как все окружение Ворона, скорее, бедно одет, как попало. Я таких людей в этом доме раньше не видела. Он на меня долго смотрел, а я на него. Потом поблагодарил Ворона и ушел с Афганом.