Татьяна Булатова - Ох уж эта Люся

– Иди сюда.

Сын по-прежнему сидел в коридоре, тупо уставившись в одну точку.

– Глухой? Иди сюда.

Не дождавшись ответа, старшая Косоротова выглянула в коридор и обмерла. Володя, как-то неловко задрав голову, медленно заваливался на сторону. Мать бросилась к нему, вдавила огромное, но разом обмякшее тело в стену с такой силой, что голова стукнулась о бетон, издав омерзительно тупой звук.

– Э-э-э, ты чего? Вовка, да что с тобой?! Все же хорошо! Ты давай, давай, не размякай. Ты что же, сынок, надумал? Умирать, что ли, надумал? Дочь родилась, а он умирать надумал.

Зинаида причитала, как заведенная, и снова и снова вдавливала сыновнее тело в стену. Вдруг откуда-то в ее обалдевшую от страха голову пришла мысль, что потерявшему сознание нужно потереть уши. Косоротова точно не знала, не помнила смысл рецепта, но, как умирающий, готова была схватиться за любую соломинку. Она придавила голову к стене и начала растирать сыновние уши, не замечая, как они хрустят. Эффективность процедуры равнялась нулю, но партийное прошлое подсказывало, что сдаваться рано. Зинаида Васильевна размахнулась и зачем-то влепила сыну пощечину. Потом другую. И еще одну. Володина голова моталась от плеча к плечу, и это динамичное колебание возбуждало жизненные токи уставшего от перенапряжения мужского тела. Не открывая глаз, Косоротов вдруг схватил мать за руку.

Зинаида Васильевна, только что чуть не осиротевшая, громко и нарочито бодро затараторила:

– Ну вот! А он помирать собрался! Пойдем, Володенька. Вставай. Пойдем. Отметим с тобой. Та-а-кой день! Такой день. Ты – отец. Я – бабушка. Пойдем, Володенька.

И Володенька встал на свои богатырские ножки сорок шестого размера. Сделал шаг и сделал другой, а на третий – вообще прибыл в пункт конечного назначения.

В пятиметровой кухне, на одной половинке стола-книжки были рассыпаны живописные яства домашнего приготовления: маринованные опята в фаянсовой пиале с отбитым краем, соленые огурцы прямо в литровой банке, квашеная капуста неизвестно почему в хрустальной вазе. В самом центре стояла чугунная сковорода с уже остывшей яичницей.

– Садись, – приказала Зинаида.

Володя повиновался.

Косоротова дотянулась до холодильника, достала запотевшую бутылку и чинно выставила на стол.

– Я же не пью, мать.

– Ничего. Сегодня можно. Та-а-а-кой день, все-таки.

«Та-а-а-кой день» длился до десятилетия Володиной дочери. Ровно через день из квартиры вылетел ангел, сопровождаемый проклятиями главы семейства Косоротовых.

– Да будь ты проклята! – с пеной у рта кричала из окна Зинаида Васильевна Оле. Оля усаживала дочь в такси и не повернула головы в сторону свекрови.

Володя и не кричал, и не мычал – он мирно спал, распространяя в воздухе стойкий запах перегара.

Такси отъехало. Косоротова захлопнула форточку и, успокоившись, села пить чай. Чайная церемония длилась недолго и закончилась для Зинаиды Васильевны отделением травматологии городской больницы «Скорой помощи».

Подавать заявление в милицию пострадавшая не стала ни в этот раз, ни в другой. Да и с кем ей было разбираться? С собственным сыном? Она встречала его у проходной, чтобы увести домой, даже ездила к бывшей невестке на работу и просила вернуться, снова стать ангелом и спасти этого дурака Вовку. Надо ли говорить об эффективности этих попыток?

Сын стряхивал ее руку со своей, как надоевшую муху, а Оля – теперь новоиспеченная жена доктора биологических наук – даже не удостаивала ответом. Так длилось целую вечность, пока в семье Косоротовых не появилась Люся.

– Где вы нашли эту замечательную маму?

– Это она меня нашла. Знакомые просили мальчика откапать, жалко было в наркологию класть.

– Мальчику сколько лет было?

– Лет тридцать семь. Точно.

– Откапали?

– Откапала.

– А чего домой не ушли?

– Зинаида Васильевна попросила меня о помощи.

– Чего хотела?

– Хотела, чтобы я с ним поговорила, поддержала его, повлияла.

– За это вам, естественно, не платили.

– Естественно. Но ведь не все деньгами измеряется.

– Не все. Но многое.

– Честно?

– Не надо честно. Вернее, я знаю о том, что честно. Пожалели?

– Пожалела. И его пожалела, и мать пожалела. Представляешь, женщине к семидесяти, а она с синяками, ссадинами, переломами. Кстати, внешне она очень эффектная была.

– Почему была? Умерла, что ли?

– Да нет, с чего ты взяла? Просто сказала, что она – красивая женщина. Просто очень властная и деспотичная.

– Вы ей об этом сказали?

– Нет, конечно. Я намекнула.

– И намек она поняла?

– Надеюсь.

Уметь надеяться – свойство Люсиного характера. Правда, на что надеялась Петрова, беседуя с законченным алкоголиком и его дубиноголовой матерью, так до конца и непонятно.

Вызывали ее к Володе в месяц раза два. Десять систем – перерыв. Потом, как водится, срыв – и еще десять систем. После того как Люся раскусила закономерность, причины вызовов стали разнообразнее: «Не поколите нам витамины, Людмила Сергеевна?», «Такой жуткий кашель…», «Мне кажется у меня предынфарктное (предынсультное) состояние…», «У Володи жуткая гематома на голове – надо посмотреть» и т. д. Зинаида Васильевна честно оплачивала каждый визит Петровой и, видя, что одета доктор довольно бедно, не раз предлагала деньги в долг. Люся отказывалась. Тогда Косоротова к каждому визиту пекла пироги или, на худой конец, приносила из кулинарии пирожные.

Другое дело – Володя. Видя материнское рвение, он подозревал что-то неладное. Ему казалось, что здесь «какая-то подстава», что от него что-то скрывают. Пару раз даже выдергивал из вены иголку и швырял в Люсю системой. В ней его раздражало все: и сползавшие на нос очки, и дружба с матерью, и, самое главное, возмутительное спокойствие.

После систем Володе становилось лучше. Но принципиально ничего не менялось, потому что каждый «выход в свет» заканчивался одинаково: бывший спортсмен избивал мать, резал вены и истошно орал, когда ставшая родной наркологическая бригада увозила его, обессилившего и изрядно помятого, в черную ночь.

Зинаида Васильевна поднимала все свои партийные связи. Нерадивого сына возвращали домой и снова ждали прихода Петровой.

Люся приходила. Мыла руки. Точным движением втыкала иголку в вену и сидела до момента, пока в системе не заканчивалось лекарство.

– Зачем это вам нужно? – хрипло спрашивал осунувшийся Косоротов.

– Хочу помочь.

– А я хочу умереть.

– Да на здоровье, – отвечала Петрова и продолжала спасать безнадежного алкоголика.

– Хотите, я вам свои стихи прочитаю?

– Хочу, – искренне отвечала Люся.

И Володя, закрыв глаза, сыпал есенинскими рифмами, иногда перемежая их с интонациями Высоцкого.

– Здорово, – не скупилась на похвалы Петрова. – Давай книжку издадим.

– Вам-то это зачем?

– Люблю талантливых людей.

Володя розовел.

Вскоре к каждому приезду Люси он готовился так же тщательно, как и Зинаида Васильевна. Мать пекла пироги, а Володя настраивал гитару. Даже иногда брился. Акты милосердия, совершаемые Петровой, стали приносить свои плоды – Косоротов все чаще поговаривал о необходимости закодироваться и устроиться на работу.

Люся тоже времени не теряла: обзванивала влиятельных больных, интересовалась рабочими местами, вообще вела себя как активный деятель профсоюза. В итоге найти Косоротову новое место работы так и не смогла, зато немало поспособствовала в издании книжки его так себе стихов.

Со стороны казалось, что у Петровой начался новый роман – она кипела, розовела, хорошела и надеялась на чудо. Смысл чуда заключался в том, что почти сорокалетний юноша набело перепишет свою жизнь. И Володя рвался на волю из творческого застенка, под дверью которого сопела Зинаида Васильевна.

– Звонила Людмила Сергеевна, – сообщала мать сыну-арестанту.

– Что говорит?

– Говорит, что сегодня-завтра сможет забрать из типографии твою книжку.

– И все?

– Нет, не все. Спрашивает, трезвый ли ты.

– А ты что?

– А я говорю правду: Володя – трезвый, ждет вас.

– Я ее не жду.

– Так и передать?

– Не надо.

– А что передать?

– Что жду.

– Тебя не поймешь: то ты ждешь – то не ждешь. То ты пьешь – то не пьешь. Людмила Сергеевна – это чудо, нам на нее молиться надо. Ка-а-а-к помогла-а-а-а!

– Кому?

– Тебе!

– Мне?

– Да, тебе!

– Чем это, если не секрет?

Препираться они могли долго, исступленно, до полного изнеможения, пока раздраженный навязанной трезвостью Володя не начинал истерически кричать, как надоели ему «ети их, эти бабы. И ты, и твоя Людмила Сергеевна!».