Алексей Синицын - Искусство скуки

– Помнится, она ещё недавно была ослепительно сияющей недосягаемой горной вершиной! Снежной Королевой! – Замечание было вполне резонным. Как это недосягаемая вершина, или королева могут за несколько дней превратиться в обыкновенную птичку?

– Ладно, не пыли. Это я так… Ты желание придумал? Или ты надеешься, что я соглашусь оставаться твоим должником всю оставшуюся жизнь?

– Будет тебе желание. – Отмахнулся филолог (какие ещё желания могли быть у него рядом с Франсуазой?).

– Сегодня! – Настаивал Феликс.

– Не беспокойся, до полуночи император объявит свою волю. – Он тоже хлопнул Феликса по плечу.

– Ловлю тебя на слове.

– А вазу эту просто специально в землю зарыли, от монголов. Детективы хреновы! – Студентишка откровенно насмехался над ним.

– Вот, откуда ты взялся на мою голову такой умный, а? – Археолог готов был дать выскочке хорошую наставительную затрещину.

– О, а как я туда попал!

Увиденное заставило его, на какое-то время забыть даже о Франсуазе. Он никогда прежде в своей жизни не встречал ничего подобного. И дело было вовсе не в красоте. В особом войлочном тереме, служившим в качестве склада для найденных древностей, на покрытом суконной материей столике стояла… лучше сказать, стояло – нечто, всем своим непередаваемым одиночеством, изяществом и беззащитной хрупкостью, существовавшее, буквально, вопреки всему иному, всему, что он знал прежде. Профессор Абенакр собственноручно перенёс её в махровом полотенце, как малое дитя и с величайшей осторожностью водрузил на постамент для всеобщего обозрения. Приближаться к удивительному созданию ближе, чем на метр профессор категорически запретил, и лично строго следил за выполнением своего распоряжения, касающегося безопасности находки. Ведь она, – филолог заметил, что «существо» было, несомненно, женского пола, – могла разбиться даже от малейшего порыва ветра, перестать существовать от чьего-нибудь нечаянного чиха. Ему показалось, что ваза, не смотря на тридцатиградусную жару до сих пор, немного дрожит, то ли от страха, то ли от смущения, а может быть от ощущения собственной зыбкости в нашем грубом и жестоком мире. Феликс тоже глядел на неё, профессионально затаив дыхание.

Ни с чем подобным ему не приходилось ещё сталкиваться. О таком он читал только в книжках. Ваза будто захватила его целиком своей утончённой и невероятно притягательной беспомощностью, за которой, однако же, чувствовалась незримая сила её пробудившейся древней власти. И ничего с этим поделать было невозможно. Она не обольщала и не манила, не привлекала своим стыдливым смущением, и не кокетничала, она молчала, ничего не прося и не требуя. Безучастная к шумным восторгам, и к восхищённому молчанию, равнодушная к победам, она была просто не от мира сего, и этого было достаточно, чтобы он теперь думал только о ней.

Выйдя из палатки, студент, не помня себя, пошёл в сторону бурого песчаника на горизонте, туда, куда часто ходила Франсуаза.

– Ты куда? – Крикнул ему в спину Феликс.

Но тот ничего не ответил, только сосредоточенно смотрел на единственную природную возвышенность в обозримом пространстве и упрямо двигался в сторону горизонта против, пытающегося будто бы уберечь его от какого-то необдуманного поступка ветра. Феликс махнул рукой. А когда развернулся, то увидел, что Франсуаза тоже пристально наблюдает за удаляющейся фигурой его чудаковатого друга. Их взгляды встретились, на лице баронессы он прочёл явную озабоченность и тревогу.

Филолог вернулся только к ужину. Ел сдержанно, молча, как человек что-то про себя твёрдо решивший. Феликс косился то на него, то на баронессу. Она тоже выглядела так, словно на что-то решилась. Археолог удивился, найденной им этой, едва заметной, но существенной разнице в их лицах. «Заговорщики шизанутые» – подумал он, и даже не подозревал, насколько впоследствии оказался прав.

– Ты хотел, чтобы я объявил сегодня о своём желании? – Спросил студент, подойдя к Феликсу после ужина, и отведя его в сторонку.

– Ну? – Феликс насторожился, чувствуя, что сосредоточенная серьёзность его друга ничего хорошего в дальнейшем не предвещает.

– Я хочу её. – Упрямо выговорил филолог в свои запылённые, уже довольно поистрепавшиеся кроссовки.

– Кого? Баронессу? – Удивился Феликс. – Она и так твоя!

– Да не ори ты. – Процедил студент, и огляделся вокруг, пытаясь определить, не слышал ли кто их. – Не баронессу. Феликс, моё желание – ваза. Я хочу вазу.

С минуту археолог смотрел на своего друга, как на человека явно не в себе, определённо тронувшегося умом. Тот упрямо водил ногой по песку.

– Тебе, что солнцем голову напекло? Перегрелся? Пойди в душ, охладись немного. Соображаешь, что ты несёшь?

– Значит, ты отказываешься платить по счёту? – Он всё также смотрел вниз на свою, живущую отдельной жизнью правую ногу.

– Послушай, псих! – Феликс с силой встряхнул его. – Мы так не договаривались. Ты требуешь от меня пойти на абсолютно бессмысленное преступление! Разве ты не знаешь, что все артефакты, найденные в целости и сохранности, должны быть переданы китайской стороне? – Он опять встряхнул студента. – Не знаешь?! Полтора десятка китайцев видели её своими раскосыми глазами! Да, они нас в порошок сотрут. А больше всех достанется, знаешь кому? – Феликс поднял его голову за подбородок, чтобы заглянуть в глаза. – Больше всех достанется твоей подружке Франсуазе, потому, что именно она несёт персональную ответственность за сохранность найденных ценностей. Одно дело, наспор поиметь холёную бабёнку, другое – подставить её, да ещё так, что неизвестно, чем всё это для неё закончится! Ты просто не знаешь китайцев, мой юный друг. Они расстреливают за случайный переход их государственной границы. Здесь, кстати, совсем рядом Монголия, может, хочешь проверить, правду я тебе говорю или нет?

– Если вазу нельзя вывести целёхонькой, то её нужно разбить, как будто это произошло случайно! Ну, всякое же бывает. А потом, во Франции её можно снова склеить. – Студент ухватил Феликса за руку, и теперь сам искал его взгляда.

– А свидетели? Я же говорю, китайцы устроят по этому поводу настоящее полицейское расследование! Вся экспедиция пойдёт прахом. Нет, я отказываюсь в этом участвовать. – Феликс брезгливо отдёрнул свою руку. – Слышишь, отказываюсь! Придумай, что-нибудь другое, и выбрось эту безумную идею из головы. Иначе, я сам всё расскажу профессору. Так и скажу: «Дорогой профессор Абенакр, Вы как в воду глядели. Я ходатайствовал перед Вами за сумасшедшего, способного принести экспедиции одни неприятности. Да, что там, просто одним махом погубить всё дело!».

Феликс зашагал прочь, соображая, что, может быть, стоит обо всём рассказать профессору прямо сейчас. Но, если так разобраться, какие у него доказательства преступных намерений его друга? Ваза пока что, слава Богу, цела, а сам филолог находится под покровительством мадам Де’Кергре. В её лице Феликсу никак не хотелось наживать себе врага. «Может она, о чём-то догадывается, и сама вправит мозги этому идиоту» – с надеждой подумал он, вспоминая её встревоженный взгляд, виденный им сегодня днём.

«Когда о чём-то хочешь поговорить приватно в пустыне, всегда нужно учитывать направление ветра».

Филолог вздрогнул от неожиданности. Он стоял один на ветру ссутулясь, запустив руки в карманы, и не заметил, как к нему сзади, бесшумно, сумеречной тенью приблизилась она.

Неужели она всё слышала? – Он сжался ещё сильнее. – Теперь вообще всё пропало, всё! Студент ожидал неминуемой заслуженной пощёчины, и это только для начала. А потом будут слова, слова, целый камнепад слов, острых, тяжёлых, беспощадно серых, сыплющихся на его вихрастую голову, которую, как ни закрывай, всё равно. Он ощутил, как жгучая, раскалённая лава позора начала неотвратимо, выжигая все внутренности разливаться по всему телу.

– А теперь посмотри. – Франсуаза лизнула языком подушечку своего указательного пальца, подержала его над головой. А затем, гипнотически медленно опуская палец, указала им точно на свой Шатёр, полог которого периодически откидывался предательским ветром. Филолог похолодел, благо, что в направлении указанном Франсуазой, кроме её шатра, на сотню километров, ничего больше не было. Хотя, нет, теперь он понял, что это совсем не так. Везде, повсюду, вокруг была Пустыня, которая всё слышала и всё сохраняла в себе, как сохранила и эту необыкновенную, сводящую его теперь с ума вазу…

…У Марты завтра День Рождения. Ты помнишь Марту? Она жила в нашем доме на первом этаже. Прямо перед их окнами росла липа, одна на весь двор, трогательная и очень глупая. Ты должен её помнить, в смысле, не липу, а Марту – маленькую белокурую девчушку, с худыми, как спички ногами. Она была такой бойкой, что её принимали в свою компанию даже мальчишки – чистильщики обуви, а грузчики из овощного магазина на углу Ферамо, заговаривали с ней первыми (это редкая с их стороны благосклонность, уж поверь мне). Видишь, я пишу в прошедшем времени. Это потому, что с тех пор, как ты уехал, время, и в, самом деле, остановилось. «Любимая, мы в глубоком антициклоне, и время теперь отсчитывается по вертикали, по дыму, исходящему из труб, по тишине пустой комнаты, возводящей в куб…». Помнишь? Ты, видимо, уже тогда был хорошим поэтом – всё верно, так оно и вышло.