Саша Филипенко - Красный Крест. Роман

– Что такое «Помполит»? – спрашиваю я.

– Помощь политическим заключенным, – отвечает соседка. – До 22-го года они назывались «Московский комитет Политического Красного Креста». Сейчас в это сложно поверить, но в Советском Союзе было и такое. Де-юре Ежов закрыл их только в 38-м. Леша не был сотрудником «Помполита», но помогал в сборе средств осужденным. Искал деньги на поэтических и музыкальных вечерах.

– А это было не опасно?

– Не опаснее, чем строить переправы. В 36-м году мост, который проектировало Лешино бюро, обвалился. Всех рабочих и архитекторов отправили в лагеря. Алексея спасло только то, что за месяц до этого его перевели на другой объект. Обыкновенное везение. Перевели бы, скажем, за неделю – не помогло бы. Возможно, если бы тогда Лешу арестовали, все бы сложилось иначе, но…

– Что «но»?

– Но говорю же вам – его не арестовали. Такие были годы – годы Большого террора, а следовательно, и большого везения.

Долгое время, особенно в силу деятельности Алеши, они полагали, будто кое-кому еще можно помочь. К 37-му году этих надежд не осталось.

В связи с давлением на наркома Литвинова чистки начались и в НКИДе. Безусловно, они были и раньше, но массовый характер приобрели лишь в 37-м. Азаров, у которого Таня и Алексей часто бывали в гостях, жил всего в нескольких шагах от работы – Кузнецкий Мост, дом № 5. В 37-м его подъезд был наполовину опечатан.

– Я никогда не забуду забитые конвертами почтовые ящики. Кому присылали эти письма? Кто бы стал их читать?

Поднимаясь по лестнице, я считала опломбированные двери. Одна, вторая, третья. В тот вечер, сидя в Пашиной гостиной, я шепнула Лешке: «Смотри, мы будто бы оказались в настоящем склепе в самом центре Москвы…»

В восьмидесятые я узнала, что к 1939 году в одном только пятом доме по улице Кузнецкий Мост было расстреляно семнадцать человек… включая самого Пашу.

– Почему не арестовали вас?

– А?

– Вы говорили, что у вас Альцгеймер, а не глухота. Я спросил, почему они не арестовали вас?

– Хороший вопрос! Что было в головах этих людей?! Не захотели? Не успели? Не смогли? Во-первых, в 37-м я была в декрете (когда Леша избежал ареста, мы решили завести ребенка), во-вторых… во-вторых, именно об этом я и хотела вам рассказать…

Кровать – вот то редкое место, где счастливый советский человек иногда и без страха (если человек этот жил в своей собственной, а не коммунальной квартире) мог спокойно поговорить с близким. Натянув на голову одеяло, Лешка шептал, подражая акценту товарища Сталина: «Все здесь должно стать новым! Новый человек, преисполненный новым героизмом, будет совершать новые подвиги ради новых дней, новой музыки и новой литературы. Новые законы, новые чувства и новые порядки нужны нам для того только, чтобы новое поколение советских людей смогло беспрепятственно вступить в новую эру и начать производить совершенно новое, доселе невиданное и исключительное по своему качеству и сорту дерьмо!»

Они хихикали, целовались и в миг этот заблуждались, будто все еще может обойтись…

– Вы не поверите, но Москва мне нравилась. Время было страшное, но я почему-то считала, что ситуация вот-вот изменится.

«Ты неисправимая оптимистка!» – целуя ее в лоб, часто повторял муж. А что? А почему бы и нет? Разве мы чувствуем времена? Разве кто-нибудь представляет себе полную картину мира? Оптимистка? Да! Она была счастлива! У нее родилась дочь и был великолепный муж. О чем еще можно было мечтать? Девочка смеялась всякий раз, когда видела отца, и Татьяна понимала, что Леша – мужчина всей ее жизни. Он был веселым, но скромным, отзывчивым и спокойным. Ей нравилось, что он всегда действует и, если только есть такая возможность, – непременно молчит.

– Лешка был представителем того редкого вида, который понимает, что любовь – это прежде всего не определение, но действие. Человек поступка. Он не говорил, но делал ровно столько, чтоб я ни на минуту не забывала, что любима. Впрочем, я опять забрела не туда… Вы, кажется, спросили, почему они не арестовали меня?

Первое время они полагали, что лично ее спасает новая фамилия – Павкова. Им казалось, что забирают только инородцев: поляков, немцев и евреев. Совсем скоро теория развалилась. Из 29-й квартиры увезли русскую Машу Гаврину, из 31-й – Петра Андреевича Хрисанова. Национальность и род занятий больше не имели значения. На работу не приходили шоферы и референты, дипломаты и обыкновенные курьеры.

– Я полагаю, что, с одной стороны, следователи опирались на материалы допросов, с другой – понимали, что, посадив всех, парализуют работу целого министерства. Одним словом – не знаю. Думаю, что до меня просто не дошло. Такое бывает. Машина работает, работает, а потом бац – новая задача. Важно понимать, что главной причиной арестов была не борьба с врагами народа, а заговоры. Лес рубят – щепки летят. Выходит, в тот год кто-то просто ударил чуть выше меня.

Так или иначе, через несколько месяцев после родов Татьяна Алексеевна вернулась на работу. О, теперь это было совсем другое место! Чекисты знатно потрудились. Большинство ее новых коллег вообще не имели опыта дипломатической работы.

«Где их только понабрали?» – думала она. Ей приходилось объяснять новым сотрудникам элементарные вещи. Из-за постоянных чисток представительства в Болгарии, Испании и многих других странах остались без руководства.

– Вы даже не представляете, какой хаос творился в комиссариате! Впрочем, даже этого Сталину показалось мало. Наркома Литвинова сняли 3 мая 39-го. Пашку арестовали следующим же утром. Во время одной из наших последних встреч мы сидели в его гостиной, и когда я предложила включить радиолу, Паша вдруг отказался.

«Ребята, – тихо сказал он, – мне кажется, что теперь я живу в этом доме совершенно один…»

«Ну тем более! – с улыбкой сказал Лешка. – Чего нам тогда волноваться? Аське твоя музыка не помешает, соседи тоже жаловаться не станут…»

«Именно поэтому давайте и не будем включать…»

Думаю, Паша предчувствовал арест. Место рождения? Город Генуя. Ясно. Красный крест против вашей судьбы.

В тот вечер Павлик подарил нам номер «Мурзилки». Возвратившись домой, сев у кроватки, Леша прочел Аське стихотворение Агнии Барто:

Барто, конечно, описывала перенос дома по улице Серафимовича, а не тысячи задержаний, но слез моих это остановить не могло. Знаете, Саша, я иногда думаю, что если бы в тот вечер мы нанесли на карту Москвы точки с местами арестов – город этот напоминал бы решето…

Я смотрю в окно: небо темнеет. Повернувшись к картинам, словно перебирая карточки в библиотеке памяти, Татьяна Алексеевна расставляет холсты.

– Вот, я хочу вам кое-что показать… – она берет одну из картин и поднимает ее перед собой. Диагональю землю разрезает ночной поезд. Черно-синие цвета. Вагоны не пассажирские, а грузовые. Здесь тени и мгла. Желтый огонек освещает лишь лобовое стекло машиниста. Локомотив крохотный и тонкий – полотно большое. Я ожидаю, что соседка расскажет об этой картине, но Татьяна Алексеевна вдруг отставляет холст и, кивнув самой себе, подходит к столику. Вытащив из бумажного пакета пластинку, она включает проигрыватель.