Михаил Жаров - Капитал (сборник)

Я тогда работал с Мариной в школе. Она учителем английского, я – истории. Не иначе нечистая сила занесла нас на праздник в дом Князева. Кому-то из наших коллег он оказался то ли братом, то ли сватом. Что был за праздник, тоже не помню. Год прошёл.

Я уже трогал Марину за руку. До большего не доходило, потому что Марина вышла из просоветской семьи, хотя когда СССР пал, ей было семь лет. Так целомудренным октябрёнком она и оставалась, когда я с ней познакомился.

– Марину-то помнишь? – спросил я Князева, совсем как друг.

– А то! – к моей радости улыбнулся он.

Давай-давай, улыбайся. Сталина мне сегодня же и подаришь.

– Я недоноском её называл, – пустился щедро метать я бисер, – недоношенным ангелом. Имея в виду, что она родилась без крыльев. Шутил. Ей нравилось.

– Красивой вы были парой, – одобрил мою откровенность Князев. – Ты на меня зла не держи. Понравилась она мне дюже. Я тебя тогда, вроде, бил раза два.

– Ну вот ты, брат, вспомнил! – бодро соврал я. – Ерунда!

Не ерунда, нет. Год назад Князев поломал меня серьёзно. Рёбра, челюсть, нос – ещё ничего. Он мне счастье сломал. Марина отвернулась от меня, получающего минималку. Но и на Князева её долго не хватило. Испугалась она палача и пьяницу. Остался он с неутешным зудом в штанах.

– Да, кто старое помянет… – сказал он и похлопал меня по плечу.

На том проклятом празднике я и увидел Сталина. Редчайшая вещь! А из школы вслед затем я ушёл. Думал, найду место лучше, и до сих пор мыкаюсь. Никто не знает, что я даже чермет сдаю, чтобы прокормиться. Помоишник.

Что хорошо, это то, что не вспоминаю Марину. Не вижу, не брежу. На душе спокойно. Может быть, она уже нашла того, кто и с деньгами, и добрый. Дай бог!

Выбрались мы с Князевым из бурелома, где грибам не место. Осталось перейти поле, за которым шумел березняк. Там-то белых ого!

– Что-то тяжко мне, – вздохнул Князев и сел на перевёрнутое ведро.

Он развязал рюкзак, и появилась она, родная. Водка.

– Всё-таки я прихватил, – застенчиво пояснил Князев и протянул мне налитую на треть крышку от термоса.

– За грибы! – с готовностью взял я крышку.

Потом без тоста выпил он и спросил:

– А на черта ты меня вытащил? Я уж и забыл, что ты есть.

– Честно?

– Попробуй обмани, если смелый.

Князев посмотрел кровавыми глазами, и улыбаться мне стало труднее.

– Если честно, то так и быть! Хочу выманить у тебя бюст Сталина.

– На кой он тебе упёрся?

– Коллекционирую.

– Вон что! Поклоняешься Сталину?

– Честно? Да! – говорю я и жду, замерев.

– Правильно. Хороший был правитель. Гнид давил. Сейчас бы его.

– И я про то! – спешу поддержать удачную ноту. – Если б не он…

– Ладно! – перебил меня Князев. – Вернёмся назад, заберёшь.

– Ооо! – я приложил к груди руки. – Спасибо заранее!

– Ладно, ладно, – смутился Князев и налил ещё.

Я принимаю водку двумя руками и любуюсь на Князева. В нём здоровья на пять человек. Слышал, что в городе ещё не нашлось того, кто поборол бы его на руках. Также в городе почти никто не знает, что он мент. Спроси любого: кто такой Князев? Скажут, что бандит. Да и в отделе, где он числится, его не видят. Выгнать не могут, он всегда на больничных.

– За тебя! – поднимаю я над собой кубок. – С такими Россия не пропадёт!

Мне не стыдно. После пристыжу себя. Сегодня, главное, бюст.

Благосклонно выслушав мою здравицу, Князев сказал:

– А Маринку-то твою я выеб. И в сраку, и всяко.

Он ожёг меня своим адским взглядом и добавил:

– А потом утопил.

За грибами с Князевым я ходил девятого августа. Сегодня двадцатое. Сентябрь. Сам на себя удивляюсь, как хватило сил привязать его к дереву.

1.

Открылась в груди невидимая форточка, и зимний ветер полощет через неё диафрагму, сквозит в ушах, несётся смехом изо рта. Глаза мои светятся, иначе бы я не видел Аню так ярко.

Аня тоже хохочет.

Зубы у неё белые, как у негра. В глазах новогодние огоньки. Зелёные, синие, красные.

Мы сбежали от милиции, а идти некуда. Стоим в чужом дворе под кособокой ёлкой, любуемся друг другом.

Возвращались мы сегодня с учёбы на вечернем поезде, пили шампанское и всяко обзывали декана. Додуматься принимать зачёт 31 декабря! Картавый дьявол, от его голоса звенят стены и урчит в животе. Для чего одному человеку столько ума? Ну не станешь же как-то по-особенному чистить зубы, шнуровать ботинки или жевать винегрет. Человек, он и есть человек, не важно, декан или я. Странно.

Конечно, мы получили право на шампанское, хотя бы и с сухариками. Я извёлся до последнего. Приходилось курить Анины тонкие сигареты, которые – то же самое, что тянуть через трубочку из пустого стакана.

Нам понадобилось отъездить вместе половину первого курса, чтобы вдруг открыть: мы красивые.

От станции к станции наша обоюдная симпатия всё более материализовалась. То Аня хлопнет меня по коленке, будто ей стало больно от смеха. То я поглажу её по бедру, будто разбираюсь в джинсах и оцениваю качество.

– Ты где будешь отмечать, дома или в гостях? – спросила она, сверкнув шампанскими глазами.

– А ты? – преждевременно переспросил я.

– Ой, не знаю! – надрывно вздохнула Аня. – Вообще, никуда не хочу. Телефон позавчера сломался, ни с кем не договорилась… Родители, наверное, уйдут…

Колёса перестали стучать, вагон перестал качаться.

– Хочешь, приходи, – обронила она через выпяченную губу.

«Чу-чух!» – облегчённо вздохнул поезд.

– Да бога ради! – усмехнулся я, словно отмечаю Новый год круглогодично. – Только надо успеть забежать к дружкам, занять.

Вру. К родителям. Нет у меня дружков, которые бы смогли одолжить за два часа до курантов. Трое, как я, студенты и трое в армии.

Умолкаем. Потрясены своей смелостью.

А народ тупой. Набился в поезд до упора. До порно. Жмутся, лезут друг на друга. Не нашли другого времени ехать.

Зато мы заняли два боковых места, и нас никто не потеснит. Сидим, красивые, пьём шампанское. Потому отовсюду смотрят за нами, думают что-то, быдло.

Думают деканы, а не вы! Ну я иногда. И Аня.

– Молодые люди, вы влюблены? – наклонился к нам через проход дедок.

Он всю дорогу сидит на краешке сиденья, и медали тянут его вперёд. Много медалей.

Мы одновременно отворачиваемся к окну. Смотрим на свои отражения. Оказывается, я окосел. Фиг ли, целый день голодный. К тому же декан, нервы, а шампанское махом бьёт по шарам.

– Хорошие вы, – продолжает нагнетать дедок. – Рассказать вам, как я получил первое ранение?

До нас доносится ядрёный запашок. Дед вмазал перед дорогой.

– Первая атака у меня была. А мне тогда… ну как тебе, – тычет деревянными пальцами в мои нежные рёбра. – Как вдарили-вдарили по нам немцы, я и упал на четвереньки. Бегу, как собака, ору, но бегу.

Дедок хихикает. Решил нас развлечь.

– Сзади меня как рванёт, и вот такой кусок земли мне в задницу! Извините, девушка…

Он заходится в смехе. Кашляет. Я поворачиваюсь к нему и снисходительно улыбаюсь. Надо.

– Что вы думаете – поломало таз! – дедок вынимает из штанов платок и утирает рот. – Смех и грех. Потом, конечно, и осколки меня… и пули насквозь…

Замолк.

Молчи, дед, молчи. Не мешай влюбляться.

– Или вот!.. – озаряет его.

– Пойдём, покурим, – трогаю Аню за руку.

Вышли в тамбур.

– Пристал, старый, – бубнит Аня. – Прямо не усидеть ему молча.

– Ничего, успокойся, – глажу её по плечу. – Скучно старику.

– А чего лезть-то? Видит же, что не слушаем.

Внезапно решаюсь поцеловать её в макушку. Целую. Аня улыбается.

– Думаю, где они, а вот они! – вваливается в тамбур дедок. – Покурю с вами, с молодыми.

Он достаёт из портсигара «примину», чиркает спичками.

В моих пальцах соломинка с розовым фильтром. Тяну её что есть сил, но она сильнее меня. Тянется со скоростью поезда.

– Проверю-ка я вас на знание истории, – обдаёт на нас дедок зловонными, как сама война, клубами. – Кто мне скажет, когда произошёл пятый удар Советской армии? Какие фронты были задействованы? Какие немецкие армии…

– Уходим отсюда! – шикнула Аня, бросив начатую сигарету на пол.

Вернулись в вагон, а наши места уже заняты. Сидят две полувековые великанши, своротить которых поможет разве что железнодорожная катастрофа.

– Это наши места, – сказала Аня.

Сказала тихонько, без грубости, но до того веско, что великанши подскочили.

– Ох, детки, мы просто это… посидеть сели. Сейчас уйдём.

Ай да характер! Сегодня не я буду её, а она меня. Не знал.

Допили шампанское. Похорошело. Но вернулся дедок.

– К дочери еду, – продолжил он знакомство. – Вы не переживайте, я на следующей станции выхожу. Не успею надоесть.

Он постоянно доставал платок, утирался им и снова убирал. Держал бы в руках, так нет – мучился. Один раз перепутал правый с левым карманы и утёрся пятитысячной бумажкой.

– Дочь у меня теперь инвалид. В прошлом месяце на фабрике убирала с барабана пушинку, и ей руку провернуло до плеча. Станки такие…