Максим Гуреев - Мама тебя любит, а ты её бесишь! (сборник)

Но пылесосить было практически нечего!

Диван и прочая мелочь – такому большому зверю на один зуб.

Надо было его кормить.

И вот случилось! В наш универмаг привезли очередную партию ковров.

Мама побежала, заняла очередь, записалась. Оказалась номером 224 и в очереди стояла далеко от входной двери – за углом магазина.

Ей там было стоять почти весело, потому что мама – человек общительный, компанейский, артельный – любой разговор поддержит, и над анекдотом посмеётся, и любовную драму обсудит, и посоветует, как с мужиком помириться. Она там – с этой очередью – сроднилась, потому что простояла целый день. Буквально с девяти утра до позднего вечера.

Мы с папой ничего этого не знали – ни номера в очереди, ни анекдотов, ни семейных проблем стоящих близ мамы женщин. Не знали, потому что как она ушла с утра в субботу, так мы её и не видели.

Мы понимали – красота требует жертв. Мы понимали – нужно быть как все, то есть хотя бы не намного хуже – не отставать, так сказать, от бытового прогресса, не тащиться в самом его хвосте – с нашими стенами, сплошь занятыми книжными полками, так что и ковры-то вешать было некуда.

Мы понимали это до трёх часов дня, мы понимали это до шести часов вечера, даже до девяти ещё немножко понимали. Тем более что это было не очень сложно – понимать. Понимаешь себе и в куклы играешь, и книжку читаешь, а папа понимает себе и газету просматривает, и за «Спартак» болеет, и картошку жарит одновременно – на ужин. Но к десяти вечера папа понимать перестал. А когда в половине одиннадцатого стало совсем смеркаться, он решительно поднялся и футбол выключил.

– Ты куда?

– Пойду к дяде Славе, попрошу карманный фонарик.

– Зачем?

– Ну… Темнеет уже. Как я её там в очереди в темноте найду? Народу небось туча…

– А покричать?

– Ну…

Я знала, что папа кричать на всю очередь не будет. Он вообще не из крикливых. Он молчать любит – это мама разговорчивая и певучая. Поэтому они друг другу и подходят, дополняют друг друга поэтому. Так я себе в детстве объясняла.

Обычно, если мама вдруг затихала над книжкой или над шитьём или увлекалась готовкой на кухне, папа обеспокоенно и ласково говорил: «Транзистик мой! Ты чего притихла-то? Я тебя не выключал!» Ему всегда было спокойнее, если она что-то напевала себе под нос или что-то смешно рассказывала.

– Давай я с тобой пойду – покричу, – предложила я папе.

– Нечего по ночам болтаться, – покачал головой он.

– А если и ты навсегда пропадёшь?

– А не пропаду.

– А если?..

– Тогда ложись спать.

Сказал и ушёл.

Что было дальше – мне потом поведала мама.

Как раз, когда она совсем уже обсудила рисунок обоев в детской комнате у одной из стоящих с ней женщин и перешла к обоям в прихожей (а мама, надо сказать, на все эти бытовые темы могла разговаривать с не меньшим жаром, чем о стихах Евтушенко и Риммы Казаковой, или о взятии Батыем Рязани и судьбе Евпатия Коловрата, или о туманности Андромеды), в самой середине очереди (а она уже растянулась до соседнего дома) кто-то громко и удивлённо сказал:

– Ну вот, достоялись! Кого-то уже с фонарём ищут!

Мама всеми фибрами своей души сразу почувствовала, что ищут именно её, и притихла. Хотя и знала, что дома у нас карманного фонаря нет.

Папа шёл вдоль огромной очереди, терпеливо освещая лица и вглядываясь.

Люди не ругались и не возражали, посмеивались даже. Очередь-то, значит, сейчас на одного человека уменьшится – кого-то заберут, как из детского сада. Некоторые, наверное, даже завидовали, что вот кого-то счастливого домой уведут. Насильно. Добровольно кто же от ковра уйдёт. Тем более простояв в очереди с утра. Но каждый в глубине души уже очень хотел домой.

Мама папиного «освещения» не дождалась – не выдержала и захохотала раньше, ещё не видя его. А он по смеху определил её местонахождение и подошёл. Подошёл, взял за руку, за ту самую, где был написал 224‑й номер – шариковой ручкой на «бугорке Венеры» (если знаете хиромантию), – и молча решительно потянул за собой.

И мама сразу же пошла за ним, не оглядываясь, даже, кажется, не попрощавшись со своими новыми друзьями, почти уже родственниками, и не спросив, как тут всё будет завтра, во сколько приходить отмечаться и так далее…

Она шла за папой, счастливая, и смеялась.

И они пришли домой. И больше папа её за ковром не пустил – ни на следующий день, ни после.

В тот же вечер, уже ложась спать («на своё рабочее место», как говорил папа), мама пропела, комментируя прожитый день: «Бабы – дуры! Бабы – дуры! Бабы – бешеный народ!..» Вторая часть частушки была не для детских ушей, поэтому мама вторую часть транслировать не стала, а пропела мне её через много лет.

Правда, потом в каждой комнате всё равно каким-то образом по ковру появилось. Но это как-то прошло мимо моего поля зрения.

После случая с ковром я сделала вывод, что мы – не мещане, потому что мама, проведя ради ковра целый день в очереди, так легко и просто от него отказалась! То есть духовное единение с папой и со мной ей было, значит, несравненно дороже.

Меня только удивляло, что она ни секунды не пожалела об этом ковровом азарте и зря убитом времени, и даже наоборот, кажется, была довольна, что так провела день и много нового узнала. Например, как быстро вылечить ребёнка от отита и как клеить обои в детской – под каким там углом и в какой цветочек, – чтобы психологически ребёнок настраивался на позитивное мироощущение и победное самосознание.

Правда, мне их всё равно потом в полосочку поклеили. А после и вовсе ковром завесили.

Я часто вспоминаю родителей на фоне этого ковра – как они сидят на кровати, обнявшись и уткнувшись друг в друга – голова к голове, нос к носу.

А ещё я тогда поняла, что мама с папой просто очень любят друг друга… И меня. Поэтому маме всё равно что делать – в очереди стоять, картошку чистить, о туманности Андромеды разговаривать, обои клеить. Ей всего хотелось, её не угнетало ничего, от всего было весело, и жизнь её переполняла.

Мама хотела, чтобы все вокруг были счастливы. Я помню, как долго и упорно мы с ней пытались сделать счастливой тётю Люсю – мамину одинокую подругу.

Люсе было около сорока. Замужем она была только раз в жизни, только месяц и только для штампа в паспорте. Так получилось. Внешностью обладала самой заурядной. Единственное, что ещё её могло бы спасти и с помощью чего она ещё надеялась приобрести спутника жизни, – это чувство юмора и общительность. В общем, мама попыталась выдать свою подругу Люсю замуж с помощью газетных объявлений.

Мы набрали этих объявлений, скрупулёзно изучили, отсортировали. Надо сказать, что читать их – увлекательнейшее занятие – что женские, что мужские. Все эти объявления представляли собой смесь человеческого цинизма и наивности одновременно. Одна 55‑летняя блондинка, например, «хорошая хозяйка, весёлая, практичная, подвижная» желала познакомиться «с честным, серьёзным, невспыльчивым мужчиной в возрасте 45–50 лет, ростом не ниже 170 см, спортивного вида, блондином, любящим садоводство и умеющим водить трактор».

– А морда у неё не треснет от таких требований? – с некоторой даже злостью в голосе восклицала Люся, потрясая газетой. – Тут бы хоть какого!

Это при том, что уже свой-то возраст Люся считала пропащим.

Очень её удивляло также, когда взрослые, можно сказать, пожилые люди называли себя в объявлениях «Муся, Тася, Гоша…», вместо того чтобы писать имена, приличествующие возрасту. Но, впрочем, это их дело.

Один раз мы наткнулись на объявление человека в возрасте 104 лет. Ему требовалась подруга со знанием восточных языков и моложе его.

– Неужели он думает, что ему найдут старше? – смеялась мама.

В другой газете нашли мужчину, который без особых требований просил «просто добрую женщину». Это Люсю особенно тронуло.

– Насчёт доброты у меня слабовато, но можно постараться, хотя бы первое время. – В дальнейшем она баловать мужа не собиралась.

Итак, после тщательного отбора были утверждены 5 человек:

Вячеслав – служащий, 48 лет;

Евгений – 50 лет, токарь;

Валерий – человек искусства;

Иван – зав. продовольственной базой;

Дмитрий – учитель музыки.

Все они выделялись своей скромностью и осторожностью, поэтому давали только свой абонентский ящик. Это нам импонировало, поскольку мы тоже боялись нарваться на аферистов.

Всем им были посланы очень продуманно составленные письма. Каждое начиналось так: «Ваше объявление было единственным, которое заинтересовало меня…» Далее изящным интеллигентным слогом развёртывалось повествование о себе точь-в‑точь согласно требованиям каждого кандидата в мужья. Конверты были подписаны разными почерками, чтобы Люся не показалась сотрудникам бюро знакомств легкомысленной.

Ответов долго ждать не пришлось. Самым оперативным (как ни странно) стал учитель музыки. После первого же письма он примчался в Москву и оказался черноволосым высоким красавцем, жаждущим московской прописки. Люсе это никак не подходило, так как она сама надеялась хотя бы временно пожить у мужа вдали от родственников и на его полном обеспечении. Музыкант не обиделся, деловито пожелал ей успеха в поисках оптимального варианта и умчался в город Долгопрудный, где его ждала ещё одна кандидатка в невесты.