Виктор Казаков - Соло на баритоне

«Михалка» поднялся со стула.

– Добавляйте: корнеты, – на левой ладони капельмейстер загнул мизинец, – альты, – загнул он еще один палец и вдруг посыпал горохом: – баритоны, теноры, басы, кларнеты большие, кларнеты малые, флейты альтовые, флейты басовые, пикколо-флейты, валторны, тромбоны, саксофоны… В духовом оркестре, если это большой оркестр, может быть свыше пятидесяти исполнителей!..

Капельмейстер сделал короткую паузу, после которой вдруг сообщил неожиданную и очень огорчившую будущих артистов духового оркестра новость:

– К сожалению, я не могу вам сегодня показать наши инструменты – их пока нет в школе…

Заметив, что лица за партами поскучнели, Михаил Михайлович снял очки и, кажется, впервые за последние дни улыбнулся:

– Да они нам, ребята, пока и не нужны. Сначала будем изучать теорию…

– В тот вечер, ваша честь, «Михалка» многое рассказал нам о духовой музыке, – говорил, примерно, так:

– В бою, когда стреляет артиллерия, рвутся снаряды и свистят пули, хорошо будет услышан только духовой оркестр, который удвоит силы поднявшихся в атаку солдат… Музыка духовых оркестров помогала побеждать древним египтянам, ассирийцам, вавилонянам, палестинцам, вдохновляла на успех в войнах античных греков и римлян. …Но духовая музыка способна не только воевать; ее увертюры, симфонии, танцевальные произведения рассказывают о самых тонких человеческих переживаниях и способны пробудить в человеке нежные чувства…

Мы, ваша честь, в тот вечер впервые услышали имена Гендель, Госсек, Бетховен, Берлиоз, Вагнер, Алябьев, Аренский, Римский-Корсаков… «Михалка» приоткрывал нам окошко, за которым был таинственный, волшебный мир, созданный этими великими композиторами; и нам захотелось побыстрее самим прикоснутся к этому миру!

«Михалка» начал учить ребят читать ноты.

И вскоре все уже знали, где на нотном стане располагается нота «до» и уверенно на второй линейке рисовали ноту «соль», различали «диезы» и «бемоли», скрипичные и басовые «ключи»; понимали, что такое «легато», «стокатто».

Ваня Кузин на одном занятии спросил:

– «Диез» повышает звук на полутон, «бемоль» – понижает на столько же; а если надо повысить или понизить звук всего на четверть тона – как это обозначить в нотах?

«Михалка» тяжело вздохнул – будто Ваня вынуждал его высказать истину, которую вообще-то он хотел скрыть:

– Обычное человеческое ухо, к сожалению, не улавливает четверть тона, поэтому разница в «четверть» никак не обозначается.

Директор школы Андреев (видимо, хорошо запомнивший урок с балалайками) все еще хранил духовые инструменты в только ему известном месте, когда капельмейстер виртуально стал распределять их:

– Коля Азарников, Витя Прашников – трубы-корнеты, Леша Попков – бас, Ваня Кузин – баритон. Вася Дорошкин – пикало-флейта…

– И тут, ваша честь, в моей жизни случилось два несчастья.

На этих словах Дорошкин на несколько секунд прервал последнее слово, чтобы прислушаться: не пробудились ли в нем потревоженные воспоминаниями те давние горькие чувства? Нет, не пробудились; подобно умершим в океане моллюскам, они уже крепко заизвестковались и, не волнуя душу, опустились на дно памяти.

– Когда привезли в школу инструменты, пикало-флейты среди них… не оказалось. Был лишний альт, маленький (меньше были только трубы-корнеты) медный инструмент. И Михаил Михайлович, повздыхав, тогда решил: «Пока, Вася, будешь играть на альте».

И жить мне, ваша честь, стало невыносимо тяжело!

В оркестре, ваша честь, – свое социальное неравенство: есть первые инструменты – у нас это были три трубы-корнета, баритон, большой и малый кларнеты – и вторые («Михалка» называл их секунда, с ударением на «е», мы, конечно, говорили с ударением на «у»), у нас – бас, четыре «альтушки», два тенора. Партия секунды – всего две-три ноты: басы, исполняя, например, марш, подают низкий звук «там», альты и теноры отвечают примитивным «та»: «там-та», «там-та»; когда исполняется вальс, секунда играет: «там-та, та», «там-та, та»… И вот, ваша честь, Василий Дорошкин, человек с абсолютным слухом, карьеру артиста духового оркестра начал с этого простенького «та-та»!

Я завидовал Ване Кузину, игравшему на баритоне. Этот инструмент сильнее остальных запал мне в душу. Сольные и проходящие мелодии баритона волновали меня даже больше, чем первые партии труб и кларнетов.

Через месяц мы уже играли туш, «Егерский марш» и разучивали «Интернационал». Я, кроме своих «та-та», выучил на «альтушке» некоторые баритоновы пассажи и однажды в перерыве репетиции сыграл их; все стали смеяться, а Ваня Кузин высокомерно надул нижнюю губу:

– Не по Сеньке шапка.

Конечно, он имел ввиду «альтушку»…

Вторая беда к Дорошкину подобралась тоже неожиданно.

В каждую зиму в городе обязательно выпадали дни, когда голубой цвет неба сменялся густо-серым, солнце пряталось за низкими, быстро бежавшими по небу тучами, а из туч без конца сыпался и сыпался на землю густой мокрый снег. Большие белые хлопья толстым слоем быстро укрывали все вокруг. Под холодным белым колпаком в такие дни оказывался и Башпоселок, и утром, чтобы выйти из землянки, надо было, открыв дверь, лопатой выкапывать в снегу тоннель.

Снег тихо падал несколько дней, но потом из поднебесья вдруг налетал шквальный ветер, он начинал остервенело рвать и кружить в воздухе мокрые хлопья, зло залеплял снегом глаза пешеходов, силился сбить их с ног и тут же засыпать тяжелым саваном. Несколько дней, будто ватага захмелевших и от дури разгневавшихся на все земное ведьм, над Сибирью гудела пурга.

Жизнь в городе в пургу, несмотря на некоторые дополнительные бытовые неудобства, продолжалась обычным распорядком: взрослые, поверх обычных платков приспособив еще одни, а то и кухонные полотенца, поплотнее застегивали фуфайки и уходили на работу, не опаздывали (за опоздание тогда отдавали под суд); одетые тоже по погоде (Дорошкин: поверх фуфайки – старенький серый плащик, на шее – довоенный, не доеденный молью мамин шерстяной шарф, на голове – солдатская ушанка, на ногах – из кусков старого сукна и ваты пошитые мамой черные бурки, всунутые в чуни – шахтерские колоши из толстой резины), подростки шли в школу.

У Васи к школе было две дороги: длинная – через Башпоселок, потом через небольшой пустырь, потом вдоль главной улицы города; и короткая – узкая тропинка, то круто опускаясь, то почти вертикально поднимаясь, шла через обвалы – по местам, где внизу уже был выбран уголь и земля обвалилась в глубокие воронки. В пургу Дорошкин ходил в школу только коротким путем. Ему нравилось испытывать себя, а еще он при этом любил воображать – полчаса придумывал рассказ, в котором были война, немецкий тыл и бесстрашный советский разведчик Дорошкин, успешно (конечно, рискуя жизнью) перевыполняющий приказ командования. И гордость по поводу смелого подвига в рассказе по силе не уступала тому победоносному чувству, которое Вася испытывал всякий раз, когда кончались обвалы и сквозь пургу становились видны дома городской улицы.

…Аккуратно закрыв за собой дверь землянки, Дорошкин вышел из снежного тоннеля, втянул носом влажный воздух. Пурга продолжала скулить, стегала по лицу мокрым снегом, но за ночь заметно ослабилась, и дела ее, кажется, шли к концу.

На окраине поселка Вася догнал Лену Васнецову, девочку из соседнего барака, которая училась в школе номер десять (располагалась по соседству с Васиной школой) тоже в седьмом классе и сейчас, как и наш молодой герой, спешила на уроки. На ней была черная шубка, такого же цвета и тоже из меха шапочка; в руках Лена держала портфель.

Подростки были знакомы, но дружбы меж ними не было: у Васи была своя, мужская, компания, у Лены не было никакой компании – в свободные от школы часы она обычно далеко от дома не отходила, потому что должна была ухаживать за больным отцом. Как-то летом Вася и Лена со сверстниками ходили купаться в один из наполненных водой обвалов, и голые лопатки девочки в тот раз никакого впечатления на Дорошкина не произвели.

Но в тот зимний день, в пургу, Вася, догнав Лену и зашагав с ней рядом, пристальнее всмотрелся и в Ленины широкие черные брови, и в чуть раскосые, но большие, с длинными ресницами, тоже черные глаза. И, положительно оценив увиденное, неожиданно для самого себя предложил:

– Пойдем, Лена, через обвалы.

Девочка подняла аккуратными скобочками окаймлявшие глаза брови:

– Я там боюсь.

Дорошкин стал горячо уверять, что ничего страшного там нет; Лена на его слова откликнулась неопределенного смысла улыбкой, и Вася догадался, что на самом деле Лена вовсе не боится идти с ним через обвалы, а не соглашается только из-за женского кокетства (Дорошкину казалось, что он уже знает, что это такое).

Они свернули на тропинку к обвалам. Когда были на середине пути, пурга ненадолго усилилась, и в одном месте, чтобы Лена, неловко споткнувшись, не скатилась на дно глубокой воронки, Дорошкин поддержал спутницу за руку. И хотя рука была в вязаной варежке, Вася почувствовал ее приятное тепло… И захотелось вдруг Дорошкину, чтобы пурга продолжалась еще долго, чтобы стала она еще злее и опаснее, чтобы на их с Леной общем пути через обвалы в дни пурги почаще случались всякие страшные ситуации, требовавшие мужества и смелости.