Мария Метлицкая - Цветы нашей жизни

– Ваш ковер на антресолях, мне он не нужен, я давно вам предлагала его забрать.

– И сережки с фианитом, которые мы с отцом тебе подарили, будь добра отдать! Мы их дарили невестке, а не шалаве гулящей.

– Володя, – нежно обратилась Маша к бывшему супругу, – а ничего, что в твоем присутствии меня так оскорбляют? Я все-таки мать твоего ребенка.

Лучше бы она этого не говорила!

– Мать она! Нет, вы слышали?! – с новой силой завопила свекровь, обращаясь к невидимой аудитории. – Мать! Да какая ты мать! Родить, мил моя, дело нехитрое! А ты поди воспитай! Ночами не поспи, как я! В парк в любую погоду с колясочкой! Пюре протирай горячее через марлечку, кисели поотжимай! И все это после работы, между прочим!

Маша поняла, что они дошли до любимой темы: «Я на вас ишачу».

Так и есть. С этого конька Эвелина так быстро не слезет. И Маша приготовилась к длинному монологу. Володя все это время молчал, теребил в руках чайную ложку, время от времени ронял ее на пол и, краснея от натуги, лез за ней под стол.

А Эвелина не унималась:

– Дебилов этих из-за вас терплю, а я, между прочим, заслуженный учитель! Меня и в роно, и в гороно знали, я на Доске почета висела. Да если бы я в эту школу дебильную ради вас не ушла, давно б уже завучем стала! А там, глядишь, и директором! Сидела бы сейчас в кабинете и горя не знала! Почет сплошной и уважение! Подарки опять же! Но нет, пришлось все бросить! Родители-то твои никчемные, им на внучку плевать!

– Как вам не стыдно, Эвелина Павловна! – Маша почувствовала, что расплачется прямо сейчас. Накануне она заезжала к родителям, и папино лицо стояло у нее перед глазами. Ее папа, весельчак, остроумец, который легко подтягивался на турнике, лучше всех катался на лыжах, бесстрашно съезжал с любой горы, превратился в глубокого старика, неподвижное растение. Он узнавал и ее, и маму, но сказать ничего не мог, бессильно мычал что-то, из мутных глаз непрестанно текли слезы. А мама? Красавица мама превратилась в сухонькую старушку. Ее руки, когда-то белые, холеные, с безупречным маникюром, с крупными серебряными кольцами, стали красными, распаренными от бесконечной стирки. И такая у нее тоска в глазах, такая безысходность…

К счастью, словно желая помочь матери, поддержать ее, заплакала Настенька. Маша устремилась к дочери, но Эвелина, как водится, опередила, подскочила, схватила Настю, принялась менять подгузник. Делала она все, надо признать, гораздо ловчее родной Настиной матери.

Володя скоро съехал – отправился к работящей и домовитой Олесе. Маша особо не переживала – все перегорело. Наташа, кажется, убивалась больше дочери: сердце разрывалось от того, что вся жизнь полетела под откос.

Но самое большое разочарование она испытала, когда поняла, что у Маши нет ни на йоту материнских чувств. Настя ее раздражала, она злилась на девочку из-за того, что та не ест, не спит, капризничает. И как-то так само собой получилось, что Эвелина снова стала приходить сидеть с внучкой, а потом и вовсе забрала Настю к себе – ну не жить же с бывшей невесткой в одной квартире!

Маша опять была свободна, и свобода эта ее пьянила. Конечно, она регулярно навещала дочь, гуляла с ней – была для нее кем-то вроде «воскресного папы». Тем более что Володя к девочке интереса не проявлял и не появлялся ни в воскресенья, ни в другие дни недели. Он с самого начала не воспринимал дочь как объект своей заботы и продолжал к ней так относиться. Для него она была кем-то вроде младшей сестренки, которую родители зачем-то родили на старости лет. А тут его домовитая Олеся родила мальчика, и Володя о Насте и вовсе забыл, полностью погрузившись в быт новой семьи. Мальчика-то он как раз с рук не спускал, кормил из бутылочки, менял подгузники – словом, вел себя как нормальный муж и любящий отец.

Маша пришла в себя, словно проснулась, к Настиным пяти-шести годам. Она резко повзрослела и поняла, что людей вокруг много, а родных – почти нет. Виктор к тому времени умер, Наташа превратилась в собственную тень, посыпались болезни. После смерти мужа из нее будто вытащили стержень. Молодые люди, которые вились вокруг Маши тучами, делать предложение руки и сердца не спешили. Наташа звонила мне и плакала в трубку.

– Не надо было Марусе разрешать тогда замуж идти за этого Володю. А теперь и Настя – чужой человек. Эвелину называет мамой Элей, Машу зовет только по имени, на контакт не идет, дичится. Совсем не наша девочка.

Мне хотелось сказать, что Маша сама свою жизнь пустила по ветру, сама сделала свой выбор. Но я молчала – не добивать же Наташу, которая и так была не в лучшем состоянии.

Настя действительно звала Эвелину Павловну мамой, а родную мать – исключительно Машей. Когда девочке исполнилось тринадцать, Маша решила поговорить с ней по душам, предложила жить с ней и ее мужем, Павлом, неплохим, кстати, человеком, они и до сих пор вместе, тьфу-тьфу не сглазить. Но Настя решительно отказалась. Маша списала это на переходный возраст, продолжала звонить, приходить, приносить дорогие подарки. Но Настя смотрела исподлобья и на все уговоры, как заведенная, повторяла: «Никуда не пойду. Здесь мой дом». Эвелина Павловна, кстати, Маше общаться с Настей не мешала. При всей своей недалекости она была женщина трезвая, расчетливая, с цепким житейским умом. Она рассудила, что на Машином чувстве вины можно неплохо подзаработать, и постоянно требовала денег – то на ремонт Настиной комнаты, то на мебель, то на телевизор во внучкину комнату. Маша понимала, что ремонт столько не стоит, что телевизор хорошо бы включать реже, а если он появится в Настиной комнате, то она будет его смотреть день и ночь без перерыва. Настя вообще Машу разочаровывала. И прежде всего тем, что была к ней холодна, равнодушна. Могла часами тупо пялиться в телевизор, книг не читала, на все предложения сходить на выставку, в театр отвечала, что ей «неохота» и все норовила затащить мать в магазин – «пошопиться». И от этого слова Машу передергивало. А что делать? Писать жалобу можно только на саму себя. Не ее ребенок, а Эвелинин. И исправить уже ничего нельзя.

А мне в этой истории всегда было жалко не только и не столько Машу («Кто из нас в молодости не ошибался», как говорила героиня Евгении Ханаевой в «Москва слезам не верит»), но прежде всего Настю. Ведь ее судьба могла сложиться совсем иначе, если бы ее мать была взрослее, мудрее и смогла бы задвинуть свое «я» ради ребенка.

Прежде всего, надо осознать – не понять, не запомнить, а именно осознать, – что ребенка ты рожаешь для него самого. Не для себя, не для мужа и бабушек-дедушек. И самое ужасное, на мой взгляд, когда ребенка рожают не для кого-то, а ради чего-то. Когда слышу: «Родила, чтобы удержать мужа», – всякий раз вздрагиваю. Ни одного мужчину так не удержишь. А если он из порядочности и останется в семье, то это и не семья будет вовсе – одно название.

Мать одного моего приятеля любила рассказывать, что к тридцати годам совсем «расклеилась»: гипертония, мигрени, то, сё. И врачи посоветовали для «обновления организма» (!) родить ребенка. Так он и появился на свет. Причем мать неоднократно рассказывала историю его появления в его присутствии. Таким образом, никаких иллюзий по поводу того, что он родился от большой любви, потому что его очень ждали и заранее любили, у бедняги не было с детства. То есть его как раз ждали – как средство от головной боли. По счастью, мой приятель – человек с очень крепкими нервами, лишенный комплексов (по крайней мере, внешне они не проявляются), хотя уверена, что осадочек у него имеется, и не самый приятный.

Все наши комплексы, неуверенность в себе, зажатость – словом, те «тараканы», которые не дают нам жить спокойно, – родом из детства. И только родители могут сделать так, чтобы их ребенок рос счастливым. И точно так же – только родительская вина в том, что многие из нас всю жизнь не уверены в себе, пытаются что-то доказать, не могут «отпустить» детские комплексы.

История Димы, талантливого молодого человека, – замечательная тому иллюстрация.

Димина мать, Люся, с детства мечтала о прекрасном принце. «Чтобы всегда вместе и всегда счастливы» – как в кино. И принц появился. Прекрасный во всех отношениях. Звали героя Борис, был он чертовски обаятелен, остроумен, играл на гитаре, душевно пел бардовские песни, приятно грассировал. Девушки его обожали, он отвечал им взаимностью. Причем всем. Борис был из той породы мужчин, которые не могут отказать даме, а потому ведут себя с ними так, что каждая считает себя первой и единственной. Те, что поумнее, подозревали подвох и пытались устранить соперниц. Те, что понаивнее и поглупее, верили Борису, ловили его шутки, млели, когда он играл на гитаре. Немногим счастливицам удавалось затащить его в постель, но до загса довести не удавалось никому. Боречка был изобретателен в придумывании отказов, он очень дорожил своей свободой и терять ее не хотел ни за что.