Алексей Ефимов - Бездна

– Да я ж так… – сник сразу Кузьмич. – Теоретически. Я и в нашего Бога не верю. Если бы он был, Иваныч, то не вынесло бы меня на встречку. Один только дьявол есть, Иваныч. Точно.

– Никого нет. Только люди, которые думают, что они не животные. Они в масках. Сверху у них приличия и культура. Или масок нет?

– Что? – Кузьмич впал в ступор.

– Кожа. Их кожа.

Кузьмич не понял.

– Мы прячем чувства, – продолжил Сергей Иванович. – Играем. Себя нельзя, нет! Стыдно! Страшно! Ты не знаешь, где ты. Нет. Где?

– Что?

– Ты.

– Здесь.

– Где?

– Вот.

– Кто ты?

– Я физрук.

– А еще? – Сергей Иванович ждал, не сводя с него пьяных глаз.

– Я тебя понял, Иваныч! – обрадовался Кузьмич. – Значит, подкатываешь к бабе и сразу ей сходу: «Ты мне нравишься, и я хочу тебя трахнуть». А она хрясть тебя по мордасам! Она вся такая правильная и воспитанная, в правильной маске, а у самой чешется.

– Games people play…

– Что?

– Мы заигрываемся. Как клоуны в цирке. – Он усмехнулся. – Видите себя в зеркале – нравится? Да? А если я не хочу быть как вы? Если я не хочу так? Если я хочу быть естественным и свободным? Хочу думать, творить, любить? Нет! Что же можно? Врать? Пыжиться? Быть долбаным симулянтом?

– В точку! В самую! – расчувствовавшийся Кузьмич снова потянулся к бутылке. – Прям в сердце!

Они выпили.

– Не проходите мимо, мужчина! Купите роз даме сердца!

Толстая громкая тетка стояла на Зиккурате, рядом с цветами в ведрах, и нагло смотрела сверху на пьяного субчика в мятом костюме, давая тому понять, что если он не купит розы, то сразу рухнет в ее женских глазах ниже уровня плинтуса и не будет мужчиной.

Старый как мир трюк, но действенный.

Остановившись, он стал думать.

Он не хотел ничего брать. Упершись ступнями в предательски раскачивающийся пол подземного перехода, он знал, что денег у него мало, что эта тетка от него не отстанет, но не мог сдвинуться с места.

Почувствовавшая наживу торгашка сладко запела:

– Взгляните, какие розочки! Свежие! Длинные! Сказка!

Спрыгнув со своего Зиккурата, она через мгновение была рядом.

– Я завидую вашей даме!

Не увидев мысли во взгляде клиента, она многозначительно прибавила тихим дружеским голосом:

– Я не советовала бы вам идти к ней с пустыми руками. Ну, понимаете?

Ей показалось, что он понял.

– Вот эти самые лучшие, вас ждали! – Она ткнула толстым коротким пальцем в розы. – Классные, да? Прелесть!

На самом деле это были розы из партии пятидневной давности, проделавшие к тому же долгий путь из Голландии. Некондиция. Листья вялые, а на некогда роскошных темно-красных бутонах – черные пятна. Для среднестатистического пьяницы – самое то.

Проследив мутным взглядом за ее пальцем, он никак не отреагировал на предложение. Он вообще не сказал за все время ни слова.

В голосе толстой тетки послышалось раздражение:

– Ваша милая ждет не дождется. Семь штучек сделаем? Или девять?

Впаривая мертвые розы пьяному интеллигенту с портфелем, она в то же время рыскала по окрестностям цепким натренированным взглядом в поисках новых жертв.

Он предпринял попытку сказать вслух то, о чем думал:

– Семь не надо…

Презрительно сморщившись, она спросила:

– А сколько?

Смрад водочного перегара бил в ее ноздри, но она была женщина опытная и крепкая, это ей было побоку.

– Пять?

Ни звука. Молча глядя на розы, он то ли думал, то ли спал стоя.

Толстые красные губы сказали:

– Что за рохля, а? Еще удивляются, что бабы эмансипацию выдумали! Розу купить не может! Нам вкалывать значит дома и ждать, пока притащишься на рогах и осчастливишь? Тьфу! Купишь? Нет? – Она стала невежливой, эта тетка из перехода.

– Да… И в клетку…

Первое слово ее обрадовало, а прочие были пьяными бреднями, полной бессмыслицей.

Толстая ряха с рытвинами и сальными порами снова стала сахарной и улыбчивой:

– Славненько! Этих?

– Сколько стоят…

– Сто двадцать, но вам будут со скидкой, по сотне.

Заламывая цену в три раза выше рыночной, она была уверена, что дело выгорит.

Между тем, упершись стеклянным взглядом в цветочную стену, он не спешил расставаться с деньгами.

С волнением и нетерпением заглядывая ему в лицо, она через секунду не выдержала:

– Ну?

– Да. – Он не мог просто так уйти, не взяв ничего у этой сволочи, поэтому нетвердой рукой он вынул из портфеля бумажник.

Там не было и двух сотен.

Тетенька сразу сникла.

– М-да-а-а… Негусто. Только время на тебя тратила.

– Нахер иди! – выругался он громко. – Ясно?

Тетка утратила дар речи, но тут же оправилась:

– Сам иди! Я бы тебя вообще на порог не пустила! Харя пьяная! Тьфу! Топай, давай! Топай! – Она его даже толкнула.

Он пнул пластмассовое ведро с цветами у основания Зиккурата. Вода выплеснулась. Нервно вздрогнули желтые хризантемы.

Он пошел к выходу, а вслед ему неслись проклятия и угрозы.

Он купит розы на улице, где солнце и воздух. Не в этом гадюшнике.

Море штормило.

Стоя возле квартиры и пошатываясь, боцман целился в замочную скважину и раз за разом промахивался. В правой руке у него были розы (три штуки в хрусткой прозрачной обертке), в левой – старый кожаный п о ртфель с балластом.

Мимо!

Мимо!

Черт подери!

Тут боцмана осенило и он сбросил чертов балласт за борт, а розы взял в левую руку.

Вжи-и-их – и сразу прям в дырочку! Где Зигмунд Фрейд? Где этот венский доктор, все объяснявший в терминах члена и вульвы?

Он крутит ключ-член по часовой стрелке, крутит против – без результата. Дверь заперли на внутреннюю задвижку, чтобы не шлялась здесь всякая пьянь без чести и совести.

Боцмана мутит. В двух кварталах от дома его вырвало полупереваренной «Докторской» и водкой, кто-то высказался в грубой форме по этому поводу, а он почувствовал себя лучше. Возле дома, у детской площадки, его снова едва не вывернуло при детях и мамах. Открыв рот по-рыбьи и издав сдавленный громкий звук, что-то среднее между икотой и кашлем, он справился с приступом. Это была временная победа. Он чувствовал, что следующая волна близко.

Вдруг – Щелк! – дверь открывается, и он видит Лену.

Слабая, с темными больными глазами, она смотрит на него молча. Она слишком спокойна – словно знала заранее, что он явится вдребезги пьяный.

– Розы? Что сегодня за праздник?

– День.

– Что за день?

– День жизни.

– А!

Он входит. С розами. С п о ртфелем. Опершись о стену, он кое-как развязывает шнурки, долго с ними возится, и, сняв наконец туфли, идет в зал. Розы белые. Он взял их по сорок за штуку, а до этого толстая тетка втюхивала по сотне. Розы здесь никому не нужны, так как нет никакого праздника, а он, сволочь, пришел без фруктов, которые его просили купить. На него смотрят. Сунув руки в карманы халата, мама смотрит грустно, а сын хмурится на диване, глядя на пьяного дядю поверх книжки-раскраски.

«Привет!» – хочется сказать мальчику с дружеской искренностью, но не слушается язык, смазывает всю искренность, и мальчик не реагирует, делая вид, что не слышит. Он занят, он раскрашивает что-то в книжке синим фломастером.

Он протягивает розы Лене.

– Пожалуйста, прими душ и ложись спать. – Она берет розы бездушно, как веник.

Он хочет что-то сказать, но рвотная судорога сдавливает горло, и он бросается к унитазу.

«Только бы не испачкать брюки», – думает он, когда хлещет фонтаном из горла и носа.

Лена включила свет в туалете и закрыла за ним дверь. Он отсюда не выйдет. Ему стыдно. Он будет бегать сюда всю ночь, отравленный. Природа бьется за него, за себя в нем, за непрекращающуюся эволюцию живого, которая есть средство и цель.

Быть!

Быть!

Нет у нее вопроса – ЗАЧЕМ?

Когда он вошел на кухню, бледный и чуть живой, Лена встретила его прежним взглядом:

– Что с тобой?

– Мы с Кузьмичем… Он сказал правду. Нам не вырваться.

– Откуда?

– Из клетки. Здесь все маленькие, мелочные, ползают, жрут друг друга и гадят, а ты один в небе, над тучами, там, где солнце. Ты птица. Здорово?

– Да.

– Это больно – биться грудью о прутья и знать, что не вырвешься. Ты пробовала?

– Нет.

– А я да. Хочешь увидеть раны?

Переменившись в лице, Лена приблизилась и обняла его.

– Что с тобой? – снова спросила она тихо.

Отстранившись, она посмотрела ему в глаза.

– Я мертвая птица, – сказал он.

– Ты мне нужен живой и здоровый. Прими, пожалуйста, душ и активированный уголь.

– Есть что-нибудь для души?

– Только любовь.

– Правда? Классное средство. Из-за нее вешаются. Режутся. Травятся. – Он умолк на секунду. – Иногда я жалею, что не верю в Бога. Если бы Бог был, я жил бы в ожидании рая. Но Бога нет. Он умер. Люди его убили. Я тоже был там. И ты. Все люди. Они убили его и теперь убивают себя. – Его качнуло в сторону, и он оперся о стену.