Ариадна Борисова - Всегда возвращаются птицы

Мертвецкая стужа пробрала тело до самых малых косточек, когда Иза, задыхаясь, добрела до камня и убедилась, что не сможет на него влезть. Он был слишком высокий, покатый и скользкий. Чуть не расплакалась от досады, но – вот удача! – почти ничего не чувствующими пальцами ног удалось нащупать ступенчатые наплывы.

Мокрая юбка облепила тряские от страха и холода колени. Иза стояла на крохотном островке лицом к морю – одна перед бездной, будто после кораблекрушения. Боялась повернуться – мерещилось, что позади нет ни берега, ни Антанаса, – и в то же время боролась с желанием броситься вниз. В венах Изы текли капли крови родителей и, возможно, частицы их воспоминаний, иначе не объяснить, почему так хотелось спрыгнуть и долго, бездумно плыть туда, где недавно виднелся причаленный к солнцу корабль. Представив себя летящей в пропасть на вспорхнувших водяных крыльях, она зажмурилась и в последний раз поднесла бел-горюч камень к губам.

…Ох, как же приятно после студеной купели ощутить ступнями нагретый песок! Он тонко хрустел ракушками и с каждым шагом возвращал телу тепло. Иза была благодарна Антанасу за то, что он дал ей побыть наедине с морем и побежал к нему после нее. Похоже, истинным балтийцам нипочем холод манящей глубины.

Подсыхая на ветру, блузка и юбка встопорщились и зашуршали, словно вынутые из тузлука. Рядом спикировала чайка. Первая, вторая… Иза угостила их магазинскими сушеными рыбешками, и птицы вдруг налетели, истошно крича. То, что гостинцы пересолены, нисколько их не смутило, проглотили все и с дикими воплями погнали ее по берегу. Слава богу, примчался Антанас и отбил Изу у наглых чаек.

– Я видел ваше украшение под водой, – сообщил он, одеваясь. – Кулон застрял в скальной щели. Можно выковырнуть его оттуда, но холодновато и глубоко.

– Мне по грудь.

– Этот баклыш – верхушка подводной скалы, за ним яма.

– Пропасть?! – ахнула Иза, ежась от мысли, что сделай она лишний шаг – и бездна бы ее поглотила.

– Не Марианская впадина. Небольшой провал, и янтарь близко, я его с камня увидел. Смотрю – что-то блестит в трещине, нырнул – точно он. Так достать?

– Не надо. Юрате сама возьмет.

Антанас вздрогнул и уставился как-то странно:

– Юрате?..

– Русалка, – засмеялась Иза, – дочь морского царя. Не знаете разве?

– Ах, во-от вы о ком… А я-то, грешным делом, подумал о другой девушке. Юрате – так зовут продавщицу из парфюмерного магазина.

– Почему она мне нагрубила?

– Есть несколько причин… – мешкал Антанас.

– Скажите какие, – потребовала Иза.

– Во-первых, вы – красивая. Во-вторых, человек приезжий… – Он запнулся.

– В-третьих?

– В-третьих, Юрате – дочь партизана. Слышали о лешке бролес – лесных братьях?

– Нет.

– Значит, не видели фильм «Никто не хотел умирать».

– При чем тут все это?

– Попробую объяснить, – вздохнул Антанас. – В сорок четвертом на хутор отца Юрате пришли бойцы Красной армии и зарезали всех коров. Сказали – благодарите, недобитые кулаки, что вас самих не шлепнули. Коровы-то ладно, черт с ними, но красноармейцы силком захватили с собой в солдаты Валюса, старшего брата Юрате. Она тогда только родилась, а брату исполнилось семнадцать. Назавтра случайный свидетель сообщил отцу, что его сына расстрелял один из «красных», по виду то ли цыган, то ли молдаванин. Отец догнал бойцов и сразу увидел в отряде чернявого парня в яловых сапогах Валюса. Выяснилось, что чернявый подстрелил его якобы при попытке к побегу, как предателя и дезертира… И тогда отец Юрате ушел к лешке бролес. В отряде сопротивления он встретился с моим дедом. Они вместе боролись с оккупантами.

– С какими… оккупантами?

– С советскими.

– А фашисты? Они не оккупанты?

– Литовцы стремились отстоять свою независимость от тех и других. Прятались по бункерам в лесах, нападали на местные отряды «ястребков»-коммунистов и уничтожали предателей. Тех, кто помогал советской власти разорять хутора и ссылать лучших людей Литвы в Сибирь. Вам же, конечно, известно, что Сибирь всегда была каторгой…

– Значит, фашистов они не уничтожали?

– Не сомневаюсь, что это случилось бы потом.

– Что стало с вашим дедом и отцом Юрате?

– После войны лесных братьев разгромили. Оставшихся в живых пообещали не трогать, если сдадутся и начнут новую жизнь. Они вышли из леса.

Рассказчик замолчал. Пальцами ноги Иза выкатила из песка крупную раковину. В глубине завитка она была рыжей, цвета боярышниковых ягод.

– Удачная находка, – глуховато сказал Антанас и без всякого перехода продолжил: – Отец Юрате умер в лагере Коми. Мой дед четыре года назад вернулся из лагеря под Красноярском и умер дома. Мы похоронили его на родине. Сюда, я уже говорил, моя семья переехала раньше. Клайпеда была сильно разрушена. Местных немцев отправили в Германию, мои родители поднимали город с другими приезжими. Всем нам он теперь родной.

– Ваша Юрате решила, что я молдаванка?

– Юрате – не моя. У нее ребенок и муж, он мой друг. Но вы правы, она так подумала.

– Вы тоже считаете советскую власть неправильной?

– Нет, не считаю. Мой отец – коммунист. Я – комсомолец и гражданин советской страны. Своей Литвы… Но я… я понимаю и деда.

Солнце подрумянило горизонт, и на волнах закачались полуразбитые столбы янтарного русалочьего дворца. Иза взяла раковину на память. Если прижать ее к уху, ясно слышалось далекое дыхание прибоя.

Антанас подал руку с взгорка, подтянул спутницу к себе, и ее спине стало тепло от больших жарких ладоней.

– Не надо. – Иза отстранилась, но он не послушался. Его близкие губы пахли сигаретным дымом и ветром. Не березовым ветром, как губы Андрея в институтской аллее, а сосновым и чуть солоноватым. Морским.

«Почему не надо? – взбрыкнула в Изе строптивая девушка. – Почему? Он хоть и не Андрей, но ведь не «дачный» Владислав… Ты вернула бел-горюч камень морю, никому ничего не должна и ничем не связана с Антанасом. Ты – ничья. Тебе с ним хорошо, вот и не корчи из себя недотрогу».

В крепких объятиях ей вправду было хорошо. Они поцеловались сначала неловко, будто примеряясь, потом куда-то канули. Может быть, в будущую память. В этой памяти была любовь и общее на двоих солнце, и был марш Мендельсона, и рождались их дети, потом дети детей, и наступил день, в который он и она умерли, потому что жили долго и счастливо… Но память о будущем, увы, не беспредельна в поцелуе, каким бы он ни был долгим, потому что не вечно дыхание и неустойчивы ноги, а позади ров. Позади море, оно смотрит мамиными глазами. Иза не без труда оттолкнула Антанаса, и светлое их будущее померкло. Редко сбываются пророчества первого поцелуя (по-настоящему первого для нее) с первым встречным. Это просто встреча губ, но не любви.

Иза шагала по тропе, сердясь на сердце, колотящееся слишком громко. В такт быстрых шагов четко вписывались посвященные ей стихи Андрея. Еще бы музыку песни знать. Отблески растерянного света метались в прорывах соснового коридора. Жаль, что Иза не попрощалась по-хорошему с маминым морем, занятая воровством чужого будущего. Не оглянулась.

– Ты обиделась? – пробормотал рядом Антанас.

– Нет. – Она отчужденно отметила его внезапное «ты». Как же быстр и незатейлив у мужчин этот обманчивый переход к укреплению близости, дарящий им, очевидно, надежды, что она продолжится.

– Мы больше не встретимся?

– Нет.

– И я тебя никогда не увижу?

– Нет.

– Скажи что-нибудь другое, – взмолился он.

– Слетело у юной весны поутру с руки обручальное солнце, – сказала она.

– Ты с кем-то обручена?..

– Май долго его на веселом ветру разыскивал в лужах на донце.

– Твои стихи? – спросил он, когда она дочитала.

– Не мои, одного друга.

– Не очень-то и удачные, – небрежно заметил Антанас.

– Пусть, они мне дороги.

– Ты его любишь, – ревниво предположил он.

– Нет…

Показался хмурый пролив, и только тут стало понятно – день на спаде. Они чуть не опоздали на последний рейс.

Волны плескались густо, как масло с мелко искрошенной глазуньей вечернего солнца, их монотонное движение было нестерпимо докучливым из-за медлительности парома. Но противоположный берег понемногу приближался и стал наконец желанной явью, облегчением скорого «прощай» всему здесь, начиная с Антанаса, и радостью свободы от выполненного обещания маме. Вообще, свободы соглашаться с чем-то, что тебе нравится, и отказываться от чего-то, если ты этого не хочешь.

Поздний вечер еще не догорел, а некоторые витрины на улицах зачем-то светились. В Прибалтике летом, как в Якутии, долго не темнеет. Красивые женщины в красивых одеждах за витринами словно ожили и вышли на полосу света в ожидании мужчин. А потом зажглись фонари, их огни отражались в реке – желто-карие кляксы цвета глаз дочери партизана из лешке бролес Юрате или Юрате-русалки.