Татьяна Алферова - Лестница Ламарка

А когда ребенок набрался сил, все продолжилось, как и началось. Он тащил из дома вещи, пропадал, но уже не надолго, знал, что прощу. Бороться с этим не получалось. Я давал ему деньги, покупал почти все, что он просил, – бесполезно. Одетый с иголочки, в новые дорогие джинсы, с новым мобильником он исчезал на три дня и возвращался в каком-то рванье, хорошо, не избитый. Он родился вором, нет, не вором – воришкой. Подаренные вещи так и не считал своими, норовил продать за бесценок, спустить. Куда тратил деньги? Загадка. У него появлялись любовники, пожилых он обирал, молодых угощал сам. Постепенно я изведал весь путь унижения. Когда понял, что Виталика не удержать, а беспокоился за него страшно, я позволил приводить в дом его относительно постоянного "друга", такого же мальчишку. Сам уходил, оставлял им квартиру, даже на ночь. Такое было условие. Но и это не удерживало Виталика дома. Как-то, когда он отсутствовал больше недели, ко мне пришли двое "качков", забрали имеющиеся в доме деньги и телевизор, ценного больше ничего не нашлось. Оказывается, Виталик украл в кафе мобильный телефон у какого-то мелкого бандита. В тот раз обошлось. "Качки" вволю поиздевались надо мной, но на словах, без рукоприкладства. На следующий день появился мальчик, как ни в чем не бывало. Вру, он все-таки испугался, и я сказал, что расплатился за него, предупредив, что подобных историй больше не потерплю. Зачем он дал бандитам мой адрес? Виталик плакал, обещал больше никогда в жизни, лепетал: угрожали, дескать. Я не поверил и простил. А он все чаще смывался из дома, все больше требовал. Мы уже не были любовниками, он стал жесток ко мне, смеялся над моими привычками. Но я любил. Мне было хорошо, только когда он находился рядом, когда я знал, что ему ничего не угрожает. Еще полгода мы прожили так. Он снова попался на воровстве, но теперь не ограничилось выкупом, завели уголовное дело. Я надеялся, что как-нибудь обойдется, адвокат обещал, учитывая его возраст и прочее. Но Виталик ухитрился попасться вторично. Его забрали в КПЗ, продержали две недели. Я носил передачи, он требовал чистых рубашек, а старые, по-моему, просто выбрасывал. В ту пору у меня самого не было уже ни одной приличной рубашки, но я не мог отказать своему мальчику, занимал деньги, где только возможно. Две недели переживал за него меньше обычного, казалось, ничего хуже не может случиться. Ну дадут пару лет условно, будет наука. Только пережить КПЗ. И вот его выпустили. Он не приехал домой, ко мне, он умчался в какой-то притон. Пил, звонил пьяный, требовал привезти деньги. А денег не было. И я разозлился. Я решил, что довольно. Сам пил чуть не месяц, на работе уже давно глядели косо. Такая любовь убьет меня, решил я, да разве можно назвать любовью рабскую зависимость. Перестал ждать Виталика, бросал трубку, заслышав его голос, не открывал дверь, когда он по полночи царапался снаружи, – он, разумеется, вернулся.

Подстерег меня на улице, трезвый, чистенький, беленький, как молоко. Он забыл у меня записную книжку, он не набивался в гости, но хотел забрать ее. Виталику пообещали хорошую работу, несмотря на то что он еще находился под следствием. Я догадывался, кто мог пообещать, слишком хорошо знал, как и через кого мальчик устраивается в жизни. Мы поднялись ко мне, и он стащил кредитную карту, на которую мне перечисляли зарплату. Едва успел закодировать карту. Пускать Виталика домой нельзя. Но как я соскучился. Пока не видел, еще можно было мириться, даже голос его в телефонной трубке можно вытерпеть, но не его самого. Стоило увидеть после долгой разлуки эту тонкую шейку, эти грустные глаза, ресницы, как у жеребенка… Я понял, что погибаю. И принял бы его обратно, если бы ночью меня не увезли на "скорой", обострилась язва. Провалялся чуть не месяц. Мобильный Виталика не отвечал, "абонент снят с обслуживания". Значит, нет денег заплатить. Ко мне в больницу зашла наша секретарша, принесла бульона и бумаги на подпись. Осторожно сообщила, что мною интересовались из милиции. "Что-то с вашей дверью", – сказала она. "Квартиру взломали?" – я и не подумал расстроиться, что у меня брать. "Нет, с квартирой все в порядке", – она быстро ушла.

На другое утро пришел следователь. Виталика убили под моей дверью. Я ведь отобрал у него ключи. Мальчик нарвался на очередного бандита. Ну что стоило ему выломать эту дверь, вызвать милицию. Дверь-то тоненькая. Видимо, у него уже не хватило сил. Дело быстро закрыли, то есть положили под сукно очередной "висяк". Отставной подполковник попробовал нажать на свои связи, да не вышло. Я уехал в санаторий. После ходил на работу, прожил как-то год, в отупении. Больше я жить не хочу. Мне ничего здесь не нужно, мне не хочется даже пить, ничего не хочется. Поверишь, сегодня в первый раз плакал.

Валера сидел, расслабленно опираясь на стол, и я вздрогнула от неожиданности, когда он схватил переполненную пепельницу и запустил ею в стену.

– Я рассказал тебе, потому что мы так хорошо понимали друг друга в детстве, как брат и сестра. Подполковник никогда не поймет, он считает, что я виноват в смерти Виталика. Зря рассказал, легче не стало.

Он встал, выкрутил плоскогубцами кран, сунул руки под струю воды.

– Теперь уходи. Уходи быстрей. Не бойся, не покончу с собой. Кто-то должен ухаживать за его могилой. Он так любил цветы. Он любил все красивое.

Валера не глядел на меня. Я вышла, не напомнив, что уже первый час ночи. Доберусь как-нибудь. Оставила в прихожей визитную карточку, но знала – не позвонит. Ему действительно больше ничего не было нужно. У меня перед глазами стояла старая фотография: наша дача в Рощине, за столом сидят родители и тетя Соня, соседка. Косые лучи тянутся сквозь ромбики веранды, на столе букет золотых шаров. Тринадцатилетний Валера снисходительно улыбается фотографу – мне и тянется за куском ватрушки с черникой. Рядом с ним смазанное пятно, кто-то сидел рядом и дернулся, пока я нажимала на кнопку, не помню кто. Мне кажется, я различаю мальчишеское лицо с ресницами густыми и прямыми, как у жеребенка. Никто не догадывался о Валериной судьбе, его прочили мне в женихи, и мы обижались на взрослых. А потом дачу продали, мы перестали общаться. Не скучали друг о друге – так много случалось разного и важного. Наши взрослые иногда встречались, ну так ведь у взрослых и времени больше. Кто же знал, что у Валеры когда-нибудь станет слишком много времени. Я позвоню ему. Потом. Когда освобожусь.

– Нравится? Летом башни смотрятся совсем иначе, – мужчина лет сорока, невысокий, изящный ошибся. Я разглядывала фигурки из белой глины с сине-зелеными узорами, а не пейзажи. Рыбы, зайцы, кони и грифоны теснились в небольшой витрине гостиницы вперемежку с плакетками, сувенирными кружками и пепельницами.

– Вот эти – мои, – указал на серию плакеток с видами города. Традиционное изображение Мирожского монастыря с утопающей в зелени луковкой храма, моя любимая церковь Василия на Горке, снегири на снегу, конечно, не видны, стройные башни Крома с серыми от дождя и солнца деревянными шатрами. Стоит раз подняться по высоким ступеням Наугольной башни, выйти на крытую галерею с отполированными ладонями туристов столбами – направо бежит подо льдом Пскова, налево сквозь бойницы крепостной стены – заснеженное поле реки Великой, – и полюбишь город навсегда, и запомнишь, и привыкнешь. Будешь без устали бродить от храма к храму, а их – не счесть, карабкаться на крепостной вал, обжигаясь крапивой летом и поскальзываясь на крутых спусках зимой, сидеть на деревянных скамеечках, разглядывая купола и звонницы, белоснежные стены, сверкающие на солнце. Солнце может нравиться? А воздух?

– Нравится, – отвечаю решительно, ведь это всего лишь слово. Догадаться, что передо мной художник, не составляло труда, хоть он и был гладко выбрит, без традиционного берета и длинного плаща. Какой плащ, на улице мороз в двадцать градусов. Коротко остриженные прямые волосы, мягкий подбородок, и взгляд тоже необычайно мягкий, словно размытый беличьей кисточкой клочок зимнего серого неба. Мы разговорились, хотя поначалу я отвечала неохотно. Сколько дней в Пскове, где была, что видела, а надо бы сходить туда и обязательно съездить вон куда, и как жаль, что увлекаюсь мелкой пластикой, фигурками то есть, а не графикой. Традиционный необязывающий треп. А откуда? Ну да, конечно, из Питера. А в Питере где живете? И вдруг странное волнение. А в какой школе учились? Как будто номер школы что-то важное скажет. И после неожиданно настойчивое приглашение посетить мастерскую, и звонок по сотовому телефону жене, гуляющей с коляской где-то поблизости, и милая, нетипичная для художника спутница жизни с коляской и еще двумя детьми-погодками, с круглолицым простоватым лицом и весьма хозяйственным обликом. Вот они вдвоем уговаривают меня, а я теряюсь, почему бы и не пойти, собственно? Меня ждет ужин из куска сыра, вареного яйца и растворимый кофе: ложка на чашку – не слишком увлекательная перспектива, которая сильно выиграет, если ее оттянуть, есть-то захочется.