Владимир Лидский - Избиение младенцев

Евгений шёл по коридору, возвращаясь из камеры близнецов, вне себя от злобы. Он шёл и исступлённо шептал:

– Сгною, сгною на хер…

Зайдя в кабинет, он сел за письменный стол и поднял телефонную трубку.

– Маузера ко мне! Срочно!

Через несколько минут в его кабинет вошёл старший специсполнитель Лев Маузер, работавший в Учреждении почти со дня его основания. Это был небольшого роста хромоногий человек с ярко-рыжей всклокоченной шевелюрой, одетый в кожаную куртку и кожаные же галифе, обутый в хорошие офицерские сапоги. Говорили, что когда-то он так отличился на полях Гражданской, что за особые заслуги был приглашен в ЧК, где создал целую систему по выявлению и уничтожению врагов, а также безотходное производство, зарабатывавшее огромные деньги на утилизации их трупов. Кроме того, этот человек занимался и теоритическими разработками, и особо прославился своей наделавшей много шуму в определённых кругах брошюрой под названием «Апология инквизиции, или Добывание признаний у подозреваемых посредством применения спецметодов». Многие его боялись, но не Евгений.

– Ты что сделал? – заорал он на Маузера, как только тот вошёл в кабинет. – Ты что сделал, я тебя спрашиваю?

– А что такое, товарищ майор? – развёл руками Маузер.

– Ты что с близнецами сделал, мать твою!

– Так вы ж сами сказали, товарищ майор, поучить их жизни.

– Я тебе сказал поучить жизни, а не калечить! Я велел объяснить им, что советские люди живут во враждебном окружении, что им нужно остерегаться шпионских злоумышлений! А ты что сделал? Ты зачем применил к ним санкции? Да ты, сука, сам враг, как я погляжу!

– Никак нет, товарищ майор, – угрожающе протянул Маузер. – Это я правильно сделал, правильно спецметоды применил к этим выблядкам буржуйским… А вот вы, товарищ майор, вы… как-то не так меня трактуете… Вы бы поостереглись, товарищ майор…

– Я тебя сгною… я тебя с лица земли сотру, слышишь ты, товарищ старший специсполнитель… Тебе что, галочку поставить? Ты команду получил? Ты какого рожна поперёд батьки в пекло суёшься? Тебе человека масштабировать и точка? Убрал лишнюю работу и вся недолга? Нет, братец ты мой, так дело не пойдёт, ты будешь, будешь отвечать у меня за своё ударничество… Нужно дело кропотливо вести, осторожно, нужно не вспугнуть врага, а напротив, расположить его на свою сторону, а ты что? За числом бежишь! Тебе что, зарплату по количеству масштабированных начисляют?

– Вы в мою работу, товарищ майор, лучше не влезайте, – тихо, но с угрозою в голосе возразил Маузер. – Уж я знаю, как с врагами управляться… Вы, впрочем, чем за малолеток этих впрягаться, сами бы лучше поостереглись… не ровён час бабахнет…

Евгений потемнел лицом.

– Вон на своё место, – сказал он брезгливо.

Когда Маузер ушёл, Евгений ещё долго сидел за столом, подпирая голову онемевшими руками. Он думал, что вот теперь ему будет выдан новый кредит доверия, он получит орден или повышение по службе, ну ещё бы, – он раскроет масштабный, опутавший всю Москву шпионский заговор, он разоблачит французских агентов, дерзких вредителей, диверсантов и похитителей стратегических секретов государства, он спасёт Родину от их враждебных козней, но… он навсегда потеряет Лялю, он навсегда потеряет смысл жизни, ведь не в Маше для него этот смысл и не в казне Реввоенсовета Южгруппы Двенадцатой армии, намертво похороненной в Змеиной балке… Это конец жизни, думал Евгений, это во всяком случае её закат, никогда, никогда больше не увидеть ему Лялю, не обнять её, не вдохнуть волшебный молочно-лесной запах её волос… Он глянул на стоявший среди бумаг письменного стола бронзовый бюстик, повернулся к окну, всмотрелся в черноту наступившего вечера, в резво бегущие по площади и по прилегающим улицам автомобильные огоньки, и глаза его набухли слезами.

На следующий день Борис и Глеб вернулись домой. Ляля ужаснулась, увидев их. Лица близнецов напоминали расползшееся перестоявшее тесто, их заплывшие глаза, опухшие, фиолетово-зелёного цвета губы и щёки, расквашенные носы могли бы напугать не только Лялю, но даже и совершенно постороннего человека. Когда она их раздела, оказалось, что крылья у обоих искалечены, сломаны, а тела сплошь покрыты чёрными, гноящимися ссадинами и распухшими синяками. Крылья висели безжизненными плетьми, перья на них были в крови, и даже при беглом взгляде замечалось, что местами они грубо выдраны, кое-где даже с мясом, с кожей. Ляля побежала в аптеку, принесла йод, перекись, бинты, вату и полдня возилась с сыновьями, пытаясь облегчить их страдания. Ночью они почти не спали, не могли ни лежать, ни сидеть, ни стоять. Временами лишь впадали в сонное забытьё, и тогда Ляля слышала их стоны, приглушаемые подушками. Утром она не смогла даже покормить их, в губы им невозможно было вложить ложку. Они только пили простую воду из-под крана и с выражением бесконечного страдания смотрели на мать. Накануне Ляля не пошла на службу и это могло грозить ей самыми неприятными последствиями, поэтому закончив утренние процедуры с близнецами, она, нервничая, побежала в контору.

День выдался снежный, густые липкие хлопья косяками летели с серого неба, и прохожие торопились поскорее скрыться в своих домах или в учреждениях.

Близнецы долго сидели у окна, безучастно наблюдая за снегопадом. Стена особняка Миндовской тускло желтела на фоне блёклого снежного полога, дворовый переулок погрузился в пасмурный полумрак, а из-под дальней арки, ведущей на Садово-Кудринскую вывернул старьёвщик со своей тележкой и запел протяжно, растягивая гласные:

– Старьё-ё-ё-ё-ё берё-ё-ё-ё-ё-м…

Братья с трудом сняли с себя пижамные рубашки и, помогая друг другу, надели обычные, которые они в повседневной жизни носили под пиджаками. Рубашки были с прорезями для крыльев. Вид у близнецов был жалкий, перебитые крылья безжизненно покоились на их спинах.

Они вышли из комнаты, миновали коридор, стены которого были испещрены их детскими рисунками, покинули квартиру и оказались на лестнице. Поднявшись наверх, к флигельной площадке, толкнули дверь. Она оставалась незапертой. Щурясь от снежной белизны, братья ступили на запорошённый мягким воздушным покровом бетон, чуть скользя, подошли к балюстраде и, поддерживая друг друга, поднялись на неё. Ветер трепал их волосы и раздувал свободные полы их рубашек. Они взялись за руки. Впереди лежал их родной двор, они видели занесённый снегом гипсовый фонтан, сквозь деревья просматривался Вспольный, а дальше… дальше ничего не было видно… может, им хотелось увидеть напоследок Никитские ворота и пушкинскую церковь, может, они хотели бросить прощальный взгляд на башни Кремля, кто знает… Они коротко взглянули друг на друга, кивнули друг другу и так, не расцепляя рук, изо всех сил рванулись в пасмурное снегопадное небо навстречу крупным влажным хлопьям, навстречу низко нависшим фиолетовым тучам, и несколько секунд они наслаждались полётом, и боль в эти мгновения перестала терзать их тела и отступила, а они всё летели и летели, и уже раскинули руки, чтобы продолжить полёт и увидеть наконец снова шпили древних башен и дальние горизонты родного города, но крылья их не поднимались, не расправлялись и не могли двигаться… они успели сделать ещё несколько конвульсивных движений в непреодолимом желании подняться наверх и… на мгновение, одно только мгновение зависнув в воздухе, рухнули с высоты в глубину заснеженного дворового асфальта. Кровь сразу пропитала мокрый снег, но сразу же и скрылась под новыми пушистыми хлопьями. Они лежали рядом, два брата, две безымянные птицы эпохи, два близнеца, отраженье друг друга, они лежали, сложив мятежные крылья, и холодное белое одеяло вечности всё плотнее и плотнее укутывало их…

Ляля побыла на воле ещё с неделю. Ей дали похоронить близнецов, она успела отметить девятый поминальный день и почти сразу получила повестку в Спецучреждение.

С опаской зашла она в громадное, подавляющее своими размерами здание, робко встала перед окошком бюро пропусков. В небольшом полутёмном кабинете сидел за письменным столом худощавый прилизанный человек в штатском. Она села напротив. После обычных анкетных формальностей следователь надолго углубился в бумаги, сначала внимательно читал что-то, потом писал, резво поскрипывая стальным пером, а потом, опустив голову в бумаги, сквозь зубы вполголоса проговорил:

– Уезжайте немедленно… вы меня поняли? Прямо сейчас… Уезжайте…

– Но я ведь ни в чём не виновата, – сказала шёпотом Ляля. Следователь покачал головой и снова углубился в бумаги.

Она расписалась под текстом якобы своих показаний, где говорилось о том, что ей ничего не известно о действиях своего брата Волховитинова Никиты Алексеевича, о его принадлежности к французской и немецкой разведкам, о его планах и заданиях в СССР, и о том, что она вообще считала его давно погибшим. В недоумении и растерянности Ляля вышла из Спецучреждения и отправилась домой.