Виктория Токарева - Немножко иностранка (сборник)

Гарик в семью не вернулся, а скорее всего, его не взяли.

Он поселился на даче у Вовчика. Ездил на работу, возвращался обратно, ел всухомятку. Деревянный финский домик утопал в снегах, поселок пуст, собачий вой, темень.

Инна приезжала на выходные, готовила Гарику на неделю. Она была плотно привязана к Москве – работа, ребенок. На Гарика оставались только уик-энды и праздники.

Отец Маши не мстил. Не опустился до разборок. Это был благородный человек высокого класса. «Его превосходительство». Он выделялся даже среди номенклатурного поголовья. Интересно, о чем он думал в сложившейся семейной ситуации? Может быть, удивлялся: каким это образом его малоуважаемый зять сумел увлечь такую неглупую женщину, как Инна Рогожкина? Либо второй вариант: зачем Гарик поменял шило на мыло? Маша была, несомненно, моложе и красивее, чем эта журналистка.

Инне было стыдно перед отцом Маши. Хотелось войти к нему в кабинет и встать на колени. Если бы можно было вернуться обратно в точку невозврата… Когда это случилось? Когда они впервые поцеловались в машине. Не надо было целоваться.

А кто виноват? Владик. Он бросил ее, унизил. Понадобилась компенсация, хоть какая-нибудь. Инна была ранена, подранок. Если бы не это – устояла бы.

Можно обвинить и Гарика. В конце концов, кто такая Инна в жизни Маши? Случайно встреченный человек. А Гарик – муж, взявший ответственность за жизнь своей семьи. С него и спрос. Но, как ни крути, змея есть змея, и нечего прикидываться шлангом.

Инна пыталась помочь Гарику, находила денежную работу, но Гарик по-прежнему уклонялся. Он любил свободу, любовь, пинг-понг, гитару, сладкую праздность. А ему предлагали участь лошади или осла, и вся жизнь – одна дорога, уходящая вдаль.

Нелюбимая работа тягостна, а любимой работы у него нет. Гарик создан для того, чтобы продвигать и воспевать радости жизни. Такие тоже нужны в природе.

Маша хотела сломать эту ситуацию, но у нее ничего не вышло. И у Инны не выйдет. Это все равно что заставить собаку летать по небу или заставить птицу сторожить двор.

По вечерам смотрели телевизор, лежа на диване.

Гарик осторожно касался пальцами своей ноги ее стопы. Минимальная, чуть заметная близость, но сколько нежности, родства. Они сроднились за прошедшие полгода, стали чем-то единым, и такого точечного прикосновения было достаточно, чтобы душа переполнялась нежностью и смыслом. Главное, душа не была пустой.

По телевизору передавали концерт. Алла Пугачева пела: «Ты покинул берег свой родной, а к другому так и не пристал».

– Это про меня, – сказал Гарик.

Инна притихла. Она не хотела говорить на эту тему. А главное, не знала что сказать.

Настала зима. Выпал снег. Красиво.

В Машиной жизни произошли перемены. Ее возлюбленный частично к ней переехал, но оставался женатым на своей жене. Продолжал быть маятником.

Путь Гарика в свой дом был отрезан. Инна ни на что не решалась. Гарик завис в неопределенности и не понимал, сколько это будет продолжаться и каков его статус. Быть «мальчиком при примадонне» он не хотел, а быть мужем ему никто не предлагал.

Муж в понимании Инны – это тот мужчина, которого любишь тремя этажами: верхним, средним и нижним. Голова, сердце и вагина, которую природа разместила в подвале.

В случае с Гариком полноценным являлся только нижний этаж с подвалом. А именно – страсть. Но страсть проходит, и если верхние этажи пусты, то ничего и не остается. Дом стоит пустой, и по нему гуляют сквозняки и хлопают ставни.

Инна все понимала, но отказаться от Гарика, его дыхания, его тепла, его запаха было трудно. Практически невозможно.

А зима была красивая. Снежная. Окна спальни выходили в белые деревья. Проснешься – и вплываешь в рай.

В один из таких райских дней Гарик сказал:

– Значит, так. Решай. Или мы женимся, или я ухожу.

Инна молчала с тупым лицом. Гарик внимательно смотрел на ее лицо. Потом поднялся и начал собирать свои шмотки в большую спортивную сумку. Он не блефовал. Инна это поняла. И заплакала.

Вещи Гарика были раскиданы по всему дому, во всех комнатах. Он ходил и собирал. А Инна двигалась за ним следом и плакала.

– Перестань, – просил Гарик. – Ты разрываешь мне сердце.

Инна не переставала. Он обнимал ее и целовал в слезы.

– Пойдем погуляем напоследок, – попросила Инна.

Они оделись и вышли на улицу.

Гарик надел кожаную куртку на меху. Такие куртки носили летчики тридцатых годов. Ретро. Но не старье. Последний писк моды.

Инна оделась во что-то незаметное. Ей не до красоты. Жизнь валится.

Пусть задействован только первый этаж. Но разве этого мало? Без первого этажа вообще дом не построишь.

Они миновали сосновую аллею и вышли на высокий берег реки.

Будний день. Детей мало. Обычно они здесь съезжают с горки на санках, на пластмассовых тарелках и просто на собственном заду, как суворовские солдаты. Сейчас – один-единственный взрослый мужик, катается на лыжах. Одет, как бомж, во что ни попадя, но он не бомж, скорее всего научный работник. Просто не следит за своим внешним видом. На голове женская вязаная шапка. Взял у жены. Высокий лоб. Большие очки.

Гарик и Инна застыли на пригорке. Она склонила голову ему на плечо. Такая скульптурная композиция: он и она на фоне реки и печали. Лыжник остановился рядом.

– Как приятно на вас смотреть… – поделился лыжник.

– Он меня сегодня бросает, – грустно сообщила Инна.

– Нет! – активно не поверил лыжник. – Не может быть!

Гарик горестно покачал головой несколько раз, подтверждая:

– Правда, правда…

Лыжник оттолкнулся палками и съехал вниз с крутого берега. Ему удалось. Он затормозил возле реки, повернулся на девяносто градусов и пошел по берегу не оглядываясь. Как будто обиделся. Получалось, нет в жизни счастья. И то, что кажется счастьем, – тоже облом.

Гарик и Инна вернулись на дачу. Захотелось горячего чаю.

Они поставили чайник и стали ждать, когда он закипит. Гарик посмотрел на часы. Сказал:

– Мне пора!

– Подожди… – взмолилась Инна.

– Да чего ждать, – отказался Гарик. – Что изменится?

Он оделся в прихожей. Взял свою сумку и пошел не оборачиваясь.

Инна выскочила на крыльцо. Схватила его за рукав.

– Ну что, что? – нетерпеливо спросил Гарик.

– Ты будешь видеться с Машей?

– Естественно. Там же моя дочь.

– Передай ей, что я сожалею. Я не смогу спокойно умереть. Я должна перед ней покаяться.

– Успокойся, ты здесь ни при чем.

– Как ни при чем? Если бы я не вклинилась, вы бы жили до сих пор. Ругались и жили. А я – как собака на сене. Ни себе ни людям.

– Видишь ли… Мы с Машей любили друг друга, как боги на Олимпе. Она была только моя, а я – только ее. До тех пор, пока мы не переехали в эту гребаную Москву. А здесь, в Москве, она увидела другие возможности, и я стал не нужен. Она отдалялась, а я ничего не мог сделать. Ты – это просто мое самоутверждение. Я хотел доказать себе, что я тоже не стебель от одуванчика. Хотел утвердиться в собственных глазах. Вот и все. Так что не парься, зяблик. Живи спокойно.

Инна долго молчала, потом убрала руку от его рукава. Зачем задерживать то, что не твое?

– Ну слава богу… – отозвалась Инна. – Снял грех с души…

Тогда что же было?

К забору подъехала легковая машина. Остановилась.

Гарик сел в нее и уехал.

Отход был подготовлен. Где-то его ждал запасной аэродром.

Заведующий хирургическим отделением Михаил Спица заступил на дежурство. С девяти утра на сутки.

Заведующий был молодой, тридцати двух лет, но он уже успел защититься. Его внешность совпадала с его фамилией – худой, как спица от колеса, близорукий, очки увеличивали глаза.

Принято видеть заведующего в возрасте. Молодость не вызывает доверия, и стремно доверять молодому свою единственную жизнь. Но у Миши руки росли откуда надо плюс интуиция, свойственная талантливым хирургам. Он любил свое дело, а дело любило его. У Михаила Спицы была хорошая репутация, и многие больные из города приезжали именно к нему в областную больницу.

День прошел спокойно, если не считать больную Кошкину, которая буквально задолбала Мишу своими вопросами, а именно: делать ей операцию или нет?

У Кошкиной была киста на почке. Томография намекала на присутствие раковых клеток, но подтвердить или исключить рак можно было только во время операции. Заочно сказать ничего нельзя.

– А если вы разрежете, а там рак? – интересовалась Кошкина.

– Значит, вырежем рак.

– А если ничего нет?

– Тогда зашьем.

– Вам легко сказать: разрежем, зашьем… А мне наркоз, страдания. Говорят, наркоз все мозги отшибает. Я и так уже ничего не помню.

– Из двух зол надо выбирать меньшее.

– Но после операции рак ускоряется. И есть даже такой термин: галопирующий.

– По-разному бывает. Но кисту надо убирать по-любому.