Эльчин Сафарли - Расскажи мне о море

24

Жизнь порою – как очень узкий мост, важно не бояться

В перерывах между институтскими занятиями я бегал к Розе, учился готовить абшеронскую кяту. С юности мечтал о своей кондитерской.

«Запоминай, пока я жива. Мужчины лучше хранят рецепты, нежели женщины. Да, не удивляйся! Они ответственнее относятся к тому, чему научились. В тесто сумбурных эмоций не примешивают». Тетушка больше уважала мужчин – с ними ей было проще договориться.

«Я была абсолютно папина дочь. Детей в семье было трое – я с сестрой Гюльнар, ровесницей, и наш старший брат, твой отец. Помню, не отлипала от папы: сидела, ела, засыпала у него на руках. Детские фантазии рисовали, как я вырасту и выйду за него замуж. Ни мамы, ни сестры, ни иной другой женщины на этой картинке не было. Гюльнар обижалась, она тоже хотела за папу, но я его отстояла. Так и порешили: с папой „поженюсь“ я, с братом – Гюльнар».

Роза замешивает тесто из муки, масла, яиц, сахарного песка и опары. Сосредоточенные и парящие движения рук. Сдувая с лица выпавшую из-под косынки прядь, напевает себе под нос: «Вся жизнь – как очень узкий мост, важно не бояться…» Тесто получается гладким, блестящим. Накрывает полотенцем на пару часов, чтобы подошло. «Финик, не забудь про две обминки».

Переходим к начинке кяты. Охлажденное масло Роза взбивает с сахаром и ванилью, всыпает муку. Руками перетирает массу в крошку. «Если делать второпях, будет каша. Никогда никуда не спеши, сынок».

Из подошедшего теста Роза формирует шесть шариков, раскатывает их в кружочки, смазывает растопленным маслом, кладет в центр каждого горку начинки. Собирает тесто с краев и, придавив ладонью, превращает в лепешку. Смазывает верх смесью из яичного желтка, растительного масла, настойки шафрана. Масло добавляется для блеска, шафран с яйцом – для золотистого цвета. Кяту выпекаем в предварительно разогретой духовке двадцать минут.

Прибрав на кухне, завариваем липовый чай с апельсиновой кожурой и снова беседуем о любви. Именно это чувство, маяк в человеческой жизни, зовет своим светом странника, указывая дорогу домой.

«Финик, за свои немало лет я не раз убеждалась в том, что не бывает всепоглощающего поражения стрелой Амура, внезапного и резкого. Есть выбор любить. Например, другого человека. Не за что-то, а потому что он близкий, родной.

У меня случалось много такого, что я называла любовью. Чаще это было страстью или проделками эго – больше хотелось быть услышанной, нежели слышать самой. У Руми есть прекрасные слова: „Не взирай на мир глазами вожделения; ведь и спина змеи украшена узорами, но яд ее смертелен“.»

Температура снизилась до нормальной, но в теле слабость и кашель душит. На улицу не выпускают, и я извелся от тоски по миру. Пододвигаю табуретку к окну, взбираюсь посмотреть на февральский сад. Окно запотело, ничего не видно. Рукавом свитера протираю стекло. Сейчас-сейчас, пара мгновений, и я рассмотрю родную картинку.

Увижу оливковое дерево, чей ствол по зиме дедушка перевязывает красным шарфом, – так оно, согласно поверью, лучше переносит морозы; забор из неотесанных, неровно положенных камней, увитый серыми виноградными лозами; чуть поржавевшая за зиму кюлефиренги, к весне дедушка освежит ее желтой краской; ряд прозрачных бутылок с абгорой[19], звенящих на ветру и дожидающихся часа, когда дядя погрузит их в машину и повезет родственникам на праздник весны.

А еще я увижу виляющий хвост лопоухого Пялянга, игнорирующего будку и спящего на дырявом зеленом одеяле из погреба (и как он его выволок?). Сколько бабушка ни пыталась отнять у пса одеяло, бесполезно. Рычит, скалится. «Люди решат, что мы издеваемся над животным, а у Пялянга вон какая будка! Наверное, это одеяло напоминает ему о детстве, когда он жил на улице, брошенный и голодный».

Сона рассказывает историю Гаджи Зейналабдина Тагиева, родившегося в семье бедного башмачника. Благодаря трудолюбию и упорству он стал нефтяным магнатом. До последнего вздоха Гаджи хранил в шкафу первое пальто, которое купил себе на шестнадцатилетие, подрабатывая каменщиком. Пальто висело на видном месте как напоминание, каким трудом досталось, чтобы не забывать об изменчивости судьбы.

Дважды протираю стекло, но не вижу ничего из того, что ожидал. Лишь мутные очертания в зернистой пелене – на Абшерон опустился туман. Густой, плотный, как молоко. В феврале, особенно на рассвете, он дотягивался до крыш, и они словно плавали на его поверхности. Море становилось невидимым. Туман причудливо клубился между оставленными на берегу одинокими рыбачьими лодками.

В такую погоду воздух пропитан солеными запахами опасности, неизбежности и прозрений. Я боялся тумана, поэтому настойчиво тер окно, надеясь, что это запотело стекло.

В детстве туман пугал своим внешним проявлением, по мере взросления пелена окутывала и то, что внутри. Ощущения почти те же – сбившиеся ориентиры. Не видишь и, самое тревожное, не ощущаешь своего выбора – делаешь шаги, не зная, что под ногами.

В туман я замирал. Застегивал пуговицы шерстяного пальто, закрывал глаза, искал спасения в себе. Порою свет внутри был еле виден, но я знал, что он там. Эти лучи рассказывали о добре, детстве, море и о том, что туман обязательно рассеется, потерпи, не сдавайся. Зачем? Ради новых встреч, чувств, объятий, любимых людей как награды за стойкость.

Сегодня я видел сон, в нем я, совсем юный и печальный, беседую с Ниязом, исчезнувшим в неизвестности дервишем.

– Нияз, я устал с дороги. Не хочу никуда идти, ничего узнавать, искать.

– Ты несчастлив?

– Сейчас да.

– У этого две причины. Они вовсе не в сложности пути, по которому ты идешь.

– В чем тогда, уста?

– Ты выпал из настоящего. Находишься то в прошлом, то в будущем. Думаешь, сколько прошел или сколько еще пройдешь. Потерял связь с тишиной. Отсюда усталость.

– Как мне вернуться к тишине? Хм… Знаю! Уехать в горы.

– Это будет тишина гор, не твоя. Найди такие же горы внутри себя. Вернись в настоящее.

– Ты прав, уста. Спасибо.

– Финик, умей принимать неопределенность и давай передышку вопросам, тогда дорога к ответам прояснится. Отклики рождаются в тишине. Тот, кто умеет слышать тишину, слышит и правильные ответы.

– Буду этому учиться, уста. Сталкиваясь с неопределенностью, теряюсь, думаю, что не так сделал…

– Порою, если не можем что-то объяснить, это не значит ничего, кроме того, что мы не можем этого объяснить. Не изводи себя, езжай лучше к морю. Человек на берегу всегда богат.

Я глубоко убежден, что человек меняется. От низкого к высшему и наоборот. Я встречал людей, которые разрушали, обвиняли, ненавидели и неожиданным образом (для нас неожиданным, на самом деле это долгий процесс джихада) прозревали. Открыли в себе свет. Неважно, благодаря чему произошло пробуждение, главное – оно случилось. Человеку нужно дать шанс на новую жизнь, а не закидывать камнями за ошибки прошлого.

Все мы испытываем низкие чувства, во всех нас, кроме света, есть тьма. Важно преодолевать в себе то, что делает хуже, темнее. Не подавлением. Различайте голос эгоизма. Как его распознать? Он только и делает, что топает ногами, жаждет мести, ищет выгоды.

Если встречаете проявление низших чувств в ближнем, не отвечайте: отойдите в сторону, продолжайте путь. Наступит день, когда этот человек протянет вам руку, – не отталкивайте. Помогите цветам распуститься в сердце ближнего и… возвращайтесь в свой сад.

На заброшенном кладбище у берега озера Шор редко встретишь людей. Ветхие могилы, по большей части песчаник с арабской вязью, изредка – роскошный мрамор с фотографиями покойных. У входа на кладбище живет Аяз-киши, старец-смотритель. Домик с кирпичной трубой и желтым соловьем, поющим на створке открытого окна. Предан хозяину, не улетает.

Спрашиваю у Аяза-киши, почему кладбище безлюдно. «Неужели у тех, кто здесь похоронен, нет родных?» Старец подносит руку к окну, соловей слетает на запястье. «Единственное, что бессмертно, – любовь».

Не получив вразумительного ответа, убегаю к отцу. Он медленным шагом идет по тропинке, заложив руки за спину. Дальнейший маршрут знаю наизусть: свернет направо после мраморной могилы с надписью «Каждая душа вкусит смерть, затем вы воскреснете и вернетесь к Нам»[20], спустится по склону, откуда открывается чарующий вид на Шор. Там, под сенью раскидистого чинара, похоронен брат отца Орхан.

Человек-противоречие. Огромная душа – добрая, полная детства. Сегодня он тут, рядом, завтра уже в пути, хотя предупреждали, что дороги завалило снегом, ехать опасно. Дядя Орхан мог открыть душу первому встречному и одновременно остерегался людей, находя истинное в скрытом.