Максим Кантор - Хроника стрижки овец

Именно политике семейства Медичи (самого Козимо и его внука Лоренцо, банкира, купца, мецената, поэта) мы и обязаны появлению Боттичелли, Гирландайо, Вероккио, Микеланджело, Фичино, Полициано, Мирандола. Возникло то, что потом назвали Возрождением, – возникла Академия неоплатоников в холмах Тосканы, мастерские живописцев, библиотеки, дворцы, расписанные снизу доверху. И мир этот жил вольготно и счастливо – с чем бы его сравнить? Разве что с Россией 1913 года – по степени прочности сравнение подходит.

Для флорентийских интеллектуалов не существовало той проблемы, что язвила сознание российской интеллигенции. Иными словами, сочувствия униженным и оскорбленным никто выказывать не собирался, и казалось, что народа за стенами палаццо Медичи не существует вовсе. Однако народ присутствовал, а предположение Мандельштама о том, что «флорентийские погонщики распевали канцоны Данте» действительности соответствовало не вполне: распевали канцоны Данте буквально единицы среди погонщиков, остальные просили есть. Жила Флоренция банковскими барышами, да еще ткацкими мануфактурами, – впрочем, гениальный политик Медичи (умудрялся избегать войн довольно долго) финансистом оказался слабым. Лопнули филиалы банка в Льеже и Брюгге, взятые кредиты отдавать было нечем. Он, пирующий за одним столом с гуманистом Марсилио Фичино, решился на грабеж Вольеры, соседнего города с хорошей ткацкой промышленностью. Нанял кондотьера Малатесту, не своими же руками кромсать женщин с деточками, – да и вырезал город к чертям собачьим. Впрочем, кровопийцу Малатесту преданный живописец Пьеро делла Франческа уже изображает как сильную и противоречивую личность, а Боттичелли так и вообще увековечил на фреске казнь конкурентов Медичи – семьи Пацци. Ну и что с того, с кем не бывает? Да, искусство обслуживает заказчиков: Репин, тот тоже писал заседание Государственной думы, а уж на что был свободомыслящий гражданин. Есть противоречия в демократии, не скроем, но лучше нее все равно ничего не бывает.

Медичи растратил деньги Попечительского совета города, отложенные на девушек-сирот (освоил пенсионные фонды, как сказали бы сейчас), закладывал и перезакладывал имущество свое и городское – одним словом, вел себя, как любой современный премьер, и к тому времени, как в обитель Св. Марка приехал новый настоятель, доминиканец Савонарола, грешков у правительства накопилось изрядно.

Проповеди Джироламо Савонаролы взбудоражили город. Проповедник говорил страстно: он действительно верил, что воровать нехорошо, что стяжательство – порок, что негоже искусству прославлять богатых и не замечать бедных. Ему отвечали: глаза разуй, поп! Войны нет, конвергенция идеологий, разумный обмен. Богатеет город, вот, например, соседи евроремонт сделали. На картины Боттичелли полюбуйся! Вон сколько симпатичных девушек изобразил мастер! Чего тебе, долгополый, неймется?

Савонарола говорил, что изображать соблазнительных девушек – паскудно, в том самом городе, где обворованные девушки пошли в бордели, чтобы выжить.

– Пошли в бордели, говорите? – возражал ему Лоренцо Медичи. – Ну и что с того? Может, девушкам в борделях нравится? У нас, извините, демократия: кто хочет, идет в бордель, а кто хочет – работает прачкой. Я, например, банкир, а вы – священник. Я, что ли, девушек в бордель за руку привел?

Савонарола говорил, что ворованное впрок не пойдет. Награбленное вкладывать в искусство – значит превратить искусство в склад краденного.

Разумные люди возражали:

– А как выжить демократии в неправом мире? Крутимся, как можем. Республик в Италии всего две – Флоренция и Венеция, тучи вокруг сгущаются! Миланское герцогство, Франция, Феррара – такие соседи, что, если зазеваешься, горло перегрызут. Демократия в опасности!

– О душе думайте, не о демократии!

– Так мы о душе думаем, создаем бессмертное искусство!

– Голодных сперва накормите.

Связались с Ватиканом (надо как-то утихомирить крикуна), Папа обещал настоятелю монастыря Св. Марка – красную кардинальскую шапку, если тот замолчит.

– У меня может быть только одно красное платье – кровь, которую пролью за Господа!

Нельзя сказать, что именно Савонарола развалил Флорентийскую республику: она была обречена. Монах сыграл роль того неприятного свидетеля, который рассказывает отцу семейства об адюльтере супруги. Муж и так все знал, но предпочитал молчать – и в семье был мир; а что прикажете делать теперь, когда ославили прилюдно? Художники должны были догадываться, что Лоренцо берет деньги не из воздуха, но они вопроса такого не задавали – а Маркс еще не родился. Философы должны были примирить свои незыблемые категории с относительностью методов, обеспечивающих их покой при обдумывании категорий, – ну так прецедентов для сравнения не было.

Савонарола горланил на площадях Флоренции, точно Ленин на Финляндском вокзале, подстрекал толпу; всегда найдутся те, коим не хватило ваучеров. Они, пожалуй, сами виноваты в нерасторопности – но склонны пенять начальству за разграбленные приюты. За доминиканцем ходили толпы, а тем временем финансовые дела Медичи окончательно пришли в негодность, а сам Лоренцо умер от нефрита, который тогда не лечили.

То, что произошло во Флоренции следом за смертью Лоренцо, невероятно: горожане учредили Республику Иисуса Христа, провозгласив правителем – настоятеля монастыря Св. Марка, отца Джироламо Савонаролу. Монах продолжал говорил с народом, его некоторое время слушали восторженно, как и прежде. По городу горели костры – жгли «суету», то есть предметы роскоши и картины. Есть предание, что Сандро Боттичелли пришел к костру на площади Синьории и бросил в огонь некоторые из своих картин – художник раскаялся. Вероятно, Александр Блок, рассказывая Маяковскому о своей сгоревшей библиотеке, не испытал и сотой доли тех эмоций, что пережил Боттичелли, бросая свои картины в огонь собственноручно. В целом обстановка была похожа на семнадцатый год – люмпены вламывались в дома, срывали с пальцев богачей перстни, раскалывали античные бюсты. Демократии всего мира всегда утверждают себя в пламени – жгли костры в Берлине и Мюнхене, жгли костры в Петербурге и в якобинском Париже, жгли костры и во Флоренции.

Скоро начался голод – и как ему было не начаться? Дела запустил еще Медичи, поэтические состязания устраивал и пенсионные фонды закладывал, а попу экономику было не поправить. Савонарола надеялся, что братство и солидарность обеспечат равное распределение тех крох, что имелись. Проповедь должна была научить делиться немногим. В монаха стали кидать камни. Фаина Каплан еще не стреляла, но Папа римский Савонаролу от церкви отлучил.

Народ устал. Караул устает не только охранять Учредительное собрание, караул устает вообще всегда, если его регулярно не кормить. Позвали обратно Пьетро Медичи, сына Лоренцо, пора было покаяться в разрушениях, учиненных фанатиками и вандалами. Сын банкира призвал сверстников, прогрессивную молодежь, – надо спасать демократию! Чикагская, то бишь Венецианская, школа экономики – во Флоренции по некоторым причинам не прижилась. С темпераментом современных нам правозащитников (сами подставьте недостающие имена) новые купцы кинулись латать прорехи республики, растаскивая то последнее, что было еще не раскрадено предшественниками. Смешно говорить, что в бедах и нищете Флоренции повинен фанатик Савонарола, как смешно сказать, что фанатик Ленин довел Россию до нищеты. Воровали все и всегда, на то она и демократия, чтобы воровать: семейства Пацци и Пицци, банкирский дом Медичи, толпы нищих, кондотьеры и депутаты – каждый сделал, что мог. И новые демократы стали воровать также. Еще что-то завалялось по сусекам, можно было поскрести. И скребли усердно. И воровство гуляло по республике, пока Пьетро в отчаянии от того, что никакого плана развития страны нет (да и откуда бы ему взяться?) не позвал французов.

И вот тогда в город вошли войска Карла VII. Особо не резали, скорее припугнули: немного постреляли, порубили, провели несколько показательных казней. Сожгли Джироламо Савонаролу на главной площади. Навели порядок, построили население. И демократы Медичи продолжали править своим покорным народом, возродили банки, устраивали референдумы, проводили нужных людей в Советы – но Возрождение закончилось.

С тех пор не было ни одного мыслителя, который не мечтал бы Возрождение возродить, вернуть это чудо на грешную землю. И заламывали руки: ну отчего бы не прямо сейчас? Что мешает? Небоскребы мы строим, в космос летаем, зубы рвем безболезненно – с чего бы нам еще и Возрождение не учинить? Стипендии, что ли, платить гуманистам? Так будем, долго ли! Отстегни, Вася!

Возрождение, конечно, возможно, но до чего же трудно достижимо! Совершенно особое, исключительно хрупкое состояние души ведет к подобному взлету творчества – надобно верить в ряд вещей труднодостижимых, куда более нереальных, нежели полеты в космос. Причем надобно верить искренне, а то Возрождения не получится. Надо верить, что у твоего патрона деньги берутся сами собой из тумбочки; что знания даны не для того, чтобы унижать народ, но чтобы его просвещать; что искусство радует немногих, но нужно всем; что голодные, коих мы не видим, счастливы и сыты; что наши друзья-буржуи – порядочные люди и никого не убили. Надо верить, что журналистика – не метод оболванивая населения, но способ донести истину, что равные права обеспечивают и равные возможности, что красота – красива, а правда – правдива. Такое количество неудобных вещей требуется принять на веру, чтобы художник взмахнул кистью, – что поневоле задумаешься: а нужно ли что-то возрождать? В конце концов, и так неплохо живем. Демократия!