Эдуард Тополь - Московский полет

– Только что мы с Джоном О’Хагеном сфотографировали страницу рукописного текста Горбачева! Ты понимаешь? Если у тебя есть знакомые в Совете национальной обороны, то через них можно получить лучшую экспертизу его почерка! А это же сенсация на первую полосу! Понимаешь!

– Yes, sir! – сказал полковник. – Будет сделано, сэр!

Я встал, заказал себе водку со льдом и, уже успокаиваясь, спросил у Сэма:

– Кстати, а что было в Эрмитаже? Тебе удалось сфотографировать мальтийские кресты?

– О да! Представляешь? Они не только разрешили фотографировать, но повели меня в запасники и показали всю коллекцию! Я не верил своим глазам – у них эти ордена навалом лежат в ящиках! Как скобяной товар!

– Ну, ты взял хоть пару?

Он ошарашенно посмотрел мне в глаза:

– Ты думаешь, они могли дать мне хоть один?

И вдруг я заметил, что на меня с явным любопытством уставились почти все посетители бара, а в разом наступившей тишине я услышал голос ведущего «Кинопанорамы» Виктора Мережко:

«– Итак, ты уехал одиннадцать лет тому назад. Спустя какое-то время была опубликована твоя книга, которая, я помню, имела резонанс скорей такой, ну, подпольно-самиздатовский…

Голос шел из телевизора, висевшего над стойкой бара, а на экране телевизора были я и Мережко.

– Эту книгу твою читали по радио «Свобода», оттуда, – продолжал на экране Виктор. – И я знаю, что вокруг твоего имени ходили самые неприятные слухи. Что ты клевещешь на Брежнева, в частности и на нашу страну. О чем эта книга рассказывала?

– Ну, во-первых, – отвечал я с экрана с ироничной улыбкой, – никакого самиздата на Западе нет. Книжка вышла на тринадцати языках, если включить русский. Вышла она в Англии, Америке, Германии, Франции, Италии, Норвегии, Голландии, Японии и так далее. А ее русское издание попало сюда уж я не знаю каким путем. Но знаю, что на черном рынке у вас эта книга стоила большие деньги.

– Да, она продавалась, – подтвердил Виктор. – Думаешь, это возможно сейчас – ее публикация в нашей стране?

– На сегодняшний день в этой книге ничего взрывного уже нет.

– Она устарела, да?

– Нет, она не устарела. В этой книге описана вся ваша узбекская и азербайджанская коррумпированная партийная мафия. И так случилось, что два дня назад на заседании межрегиональной группы депутатов Верховного Совета я познакомился с героями этого романа, которых я выдумал десять лет назад, – я познакомился с Гдляном и Ивановым. Я послал Гдляну записку через зал. Мол, не найдется ли у вас пары минут для автора. Ну а он встал и вышел за мной, и так мы познакомились…

– Вот прошло столько лет! – перебил Виктор. – Ты оторвался от нашего кино и в то кино не попал. Вот ты сейчас приехал в Советский Союз уже как гражданин Соединенных Штатов. У тебя есть тайная мысль, что ты можешь, уже учитывая новую ситуацию в стране, вернуться в кино, в наше кино?

– Почему «тайная» мысль? Два дня назад я получил предложение экранизировать одну из моих книг.

– Значит, твой визит не гостевой, а еще и деловой? – допрашивал меня Виктор.

– Нет, мой визит вообще не гостевой, – отвечал я ему. – Я приехал в составе делегации американских журналистов. Это официальная поездка. Но я с первого дня бросил своих американцев и рванулся ко всем вам, потому что тебя, например, я не видел одиннадцать лет! И когда услышал твой голос, у меня мурашки пошли по коже. И вообще здесь у меня много друзей, знакомых, весь этот мир! Но очень боюсь, что меня это втянет. Потому что кино, ты же понимаешь, это как наркотик!

– Кино и друзья, – сказал Виктор.

– Кино и друзья, – повторил я за ним и воскликнул: – Но писать книги куда спокойней, старик! Никакой цензуры! Никакой редактуры! Никто не лезет, никто не ломает ничего! Если одну строчку они хотят исправить, они мне звонят и говорят: «У нас не приняты трагические финалы. Хэппи-энд, пожалуйста! Ну, хоть одну строчку про то, что, может быть, герой не погиб в конце!» Понимаешь? Нет редактора, Витя!

– Тем не менее… – улыбнулся он. – Тем не менее я хочу пожелать тебе, чтобы ты все же вернулся к своей первой замечательной профессии, чтобы ты вернулся в кино!

– Спасибо…»

Следом за этим Виктор перешел к следующему сюжету – анонсу какого-то нового фильма.

А Сэм Лозински спросил:

– Что это было? У тебя брало интервью советское телевидение?

– Даже два интервью! – похвастал я, вспомнив, что еще вчера по программе «Добрый вечер, Москва!» должно было пройти интервью, которое снял в «Космосе» Игорь Финковский. И, пользуясь своей минутной славой, спросил у бармена: – А можно мне с вашего телефона позвонить в Москву? Я заплачу.

Он молча поставил на стойку телефонный аппарат, я вытащил визитную карточку Финковского, набрал московский код и номер телередакции.

– Алло! Добрый вечер. Это Вадим Плоткин вас беспокоит. Можно Игоря Финковского?

– Его сейчас нет, – сказал молодой мужской голос. – А что вас интересует? Вы по поводу своего интервью?

– Да, я хотел бы знать…

– К сожалению, цензура его зарезала. Сняли с эфира в последнюю минуту.

– А разве у вас еще есть цензура? – спросил я. – Я сейчас видел себя в «Кинопанораме», они ничего не вырезали.

– Не спешите с выводами, – сказал голос. – Посмотрите эту передачу до конца. Мы вас такой ценой выпускать в эфир не хотим.

– Что вы имеете в виду? – изумился я.

– А вы послушайте, что ваш друг скажет через пару минут, – усмехнулся голос. – Извините, мне нужно бежать на съемку. Пока!

Я положил трубку, заказал еще рюмку водки и уставился в экран телевизора. Там Марк Захаров, второй ведущий «Кинопанорамы», главный режиссер модного Московского театра имени Ленинского комсомола, он же депутат Верховного Совета СССР, как раз говорил Виктору Мережко:

«– Я рад, что в нашей передаче прошла очень интересная беседа с Вадимом Плоткиным. По-моему, это такой пронзительный и печальный материал, который наводит на разного рода размышления, которые мне бы хотелось продолжить после… А сейчас скажи, пожалуйста, есть какие-нибудь сенсации в киномире?

– Ну, главная сенсация, – отвечал Виктор, – что все бросились на Запад зарабатывать валюту.

– А Климов снимает «Мастера и Маргариту»? – спросил Захаров.

– Нет, он готовится…

– А сколько одновременно снимается сценариев у тебя?

– Сейчас три, – ответил Виктор.

– А где ты был недавно?

– Я был в Штатах.

– В Америке?»

Тут Сэм Лозински, явно заскучав, глянул на свои наручные часы (конечно, это уже были советские армейские часы «Командирские», купленные у уличных фарцовщиков), встал и сказал мне:

– Не возражаешь, если я уйду?

Я ответил, что, конечно, он может идти – он все равно не понимает ни слова в этой телепередаче.

– На Ратушной площади есть ночной бар, – сказал Сэм. – Мы договорились все встретиться там в девять вечера, отметить наш последний вечер в Советском Союзе. Ты придешь?

– Sure!

Он ушел, а я снова вернулся к экрану. Там опять был мой друг Виктор Мережко. Он говорил:

«– Другое дело, когда ты возвращаешься в свою страну, которую покинул вынужденно, и возвращаешься с желанием отдать себя, попросить даже прощения, покаяния. Ведь самое главное качество человека – это прийти с покаянием, даже если ты был изгнан. Приди в свой дом и покайся за грехи свои и за грехи того дома, из которого ты ушел…»

Я обалдел. Полная, невыпитая рюмка водки стояла передо мной, я не был пьян. Что за бред он несет с экрана? Я должен просить прощения за то, что был изгнан из этой страны? Почему? И у кого мы, изгнанники, должны просить прощения? У тебя, Витя? Или у Павлаша? Или у КГБ? «Самое главное качество человека – это прийти с покаянием…» Ну, это ты загнул, Витек!

Я залпом выпил свою рюмку и тут же заказал еще.

А на экране Марк Захаров сказал Виктору:

«– Нам надо закончить разговор вопросительным знаком.

– Я думаю, давай вернемся к Галичу и к Плоткину, – ответил друг моей юности Виктор Мережко, явно незаслуженно ставя меня вровень с феноменально знаменитым в России бардом Александром Галичем, который за пару лет до меня тоже эмигрировал из СССР и умер в эмиграции, – потому что жизнь этих людей так или иначе была сломана. Плоткин был преуспевающим кинематографистом, Галич был замечательным поэтом и драматургом. Я уверяю тебя, что Плоткин, который пишет сейчас за границей вот такие… – тут Витя сделал явно пренебрежительно-снисходительный жест рукой, – не всегда самого высокого класса романы, он бы здесь работал лучше. А он окунулся в совершенно другую почву, ступил на нее и стал писать то, что совершенно ему несвойственно. То, что он недостаточно хорошо знает. Он потерял сердце и стал работать только разумом…»

Я замер с рюмкой водки в руке – я не верил своим ушам. Витя! Витя Мережко! Друг юности! Мы с тобой последним рублем делились! Я твою дочку в ванночке купал! И ты, даже не читая моих книг, про меня эдак презрительно-снисходительно! Я потерял сердце… Да уж лучше бы ты, Витек, сказал, как когда-то «Литгазета», что мои книги распространяет ЦРУ!