Максим Кантор - Хроника стрижки овец

Это стало весьма распространенной точкой зрения.

Опровержение ее столь же губительно в условиях политкорректности – как замечание о том, что цвет кожи у белых и африканцев различен, а одноглазый близорукий человек с астигматизмом видит не так, как обычный гражданин с двумя глазами. Следует считать, что всякий видит по-своему.

Так говорят часто, это мнение сделалось правилом, оно уравнивает в правах всех художников.

И положить конец этому безобразию необходимо.

Художник не равен художнику.

Сезанн – художник меньшего калибра, чем Микеланджело, поскольку сказал меньше, подумал о меньшем, и роль сыграл в истории мысли – меньшую.

Он значительный художник – и он первый оскорбился бы за армию искусств, если бы услышал, что он в субординации приравнен к Микеланджело. Известен случай, когда Сезанн пошел с поднятыми кулаками на Эмиля Бернара, когда тот сравнил его с Делакруа.

Для военного (реального, не карикатурного) не может быть большего оскорбления, нежели неуважение к военной дисциплине.

Искусство – это армия, так к нему и следует относиться. Маяковские «приказы по армии искусств» они написаны в полном соответствии с обстоятельствами дела.

Искусство – это армия, и сражение ведется бесконечно. А с кем это сражение, понятно гораздо более отчетливо, нежели в случае бомбардировок Ирака. Искусство ведет бой против интеллектуальной и моральной неполноценности, против небытия.

Есть маршалы и генералы, полковники и адьютанты, есть штабная сволочь – кураторы, есть обозная публика – спекулянты, есть тыловые крысы – знатоки, и есть еще мародеры, дезертиры, вредители. Все как и положено.

И вот вообразите себе распустившуюся, расхлябанную армию – точно французы на Березине, точно армия Валленштейна после убийста герцога, точно румынские войска под Одессой – вот эта самая расхлябанная армия и есть искусство наших дней.

В кабаках дезертиры хвалятся медалями, которые купили на базаре, а тыловой снабженец доказывает что он боевой генерал, потому что однажды стоял недалеко от пушки.

Знаете ли, в искусстве есть правила и законы, которые знать необходимо и надо выполнять. Например, художник обязан уметь рисовать – так же точно, как солдат обязан уметь стрелять. А если он не умеет рисовать, пусть идет на кухню чистить картошку.

Художник должен уважать и чтить старших по рангу, иначе он не уважает искусство как таковое – а если он не соблюдает субординацию, ему место в гарнизонной тюрьме.

Современная армия мародеров и дезертиров постановила считать охоту на кур и воровство в деревнях – действием, равным по значению операции на Курской дуге: вот так им видится миссия солдата, так они видят правду момента. Но оттого, что среди дезертиров принято считать, что воровство – норма, воровство нормой не становится.

В гарнизонной тюрьме давно находится Малевич с Родченко, а Ворхола военно-полевой суд давно приговорил к расстрелу за мародерство. И никакого снисхождения не будет никакому лентяю, никакому взволнованному своей значительностью поэту, который вообразит, что трех штрихов довольно, чтобы попасть в главнокомандующие. Сражение никто отменить не в силах – а уклонившийся считается дезертиром, вот и все.

И хватит врать. Мондриан неизмеримо хуже, чем Тициан, а Клее в тысячу раз менее значителен, чем Рембрандт.

Вопрос в другом: сможем ли собрать армию снова, разбежавшихся по соседским дворам мародеров?

У Бодлера есть стихотворение о художниках, «Маяки», в котором он говорит про «пароль, повторяемый цепью дозорных, сигнальные вспышки на крепостях горных, маяки для застигнутых бурей пловцов» – так, через века, отдаются приказания по армии искусств.

Их следует выполнять.

И солдату требуется знать свое место. И не претендовать на лишние звездочки на погонах, пока их не заслужил. Докажешь в бою – со временем дадут, и медалями в кабаках хвастать – это для штабной сволочи.

Генералиссимусом был Микеланджело, маршалом – Леонардо, командовал фронтом – Брейгель, генерал-майором является – Рембрандт, генералом – Ван Гог, полковником – Мунк; эта субординация необходима. Нет равенства, понимаете? Нет никаого равенства – потому что это работа и бой.

И никаких претезий на то, что я не полковник, быть не может. Зато я капитан бронетанковых войск и ни минуты не сидел в тылу.

Звезд – не существует, есть звездочки на погонах. И это гораздо более почетно.

Мне повезло, я застал многих: Мамардашвили, Ракитова, Зиновьева, Аверинцева, отца (то есть Карла Кантора). Ильенкова не видел, но разговоры о нем были живы – а также западных мыслителей – Мальдонадо, Негри, Хобсбаума (с двумя последними сдружился отдельно – с Мальдонадо через отца) – список можно еще продолжить.

Здесь важно вот что: некоторые были, как теперь сказали бы, левыми, другие правыми – но тогда этого игрушечного деления не существовало: ценилась мысль, а не бирка.

Они были разными и равными: Зиновьев был логиком, отец занимался философией истории, Левада социологией, Мераб был картезианцем (загадочное тогда слово), Пятигорский вовсе буддистом, Щедровицкий занимался методологией. Иногда вспоминали, что Щедровицкий и Мераб были учениками Зиновьева, впрочем, тут же оговаривались, что Мераб знает много больше своего учителя собственно в истории философии.

Понимаете, дело было не в этом. Дело было не в предмете.

Знаний в мире много, знания надо знать, это необходимо. Но еще важнее уметь знания думать. Эти люди умели думать по-разному – и каждый делал и думал свое. Это была компания удивительных людей, живущих не регалиями, но долгими мыслями. И они ценили только мысль – а не застольный треп. Каждый в компании знал, что познание составляется из многих знаний, и они ценили подлинность друга. Философия истории, которую написал отец, была дисциплиной, неведомой Александру Александровичу, а логика Зиновьева не могла бы быть оспорена Левадой и так далее. Видите ли, табели о рангах стала сочинять интеллигентная шпана, которая никогда не умела ни думать, ни знать, – и эти табели о рангах не имеют ничего общего с подлинной иерархией мысли, о которой я писал давеча.

Попробую объяснить, что такое иерархия мысли. Это важно понять. Мысль – это субстанция, которая по определению длится вечно: размышление – процесс, протяженный в бесконечность. Вы не можете прервать процесс думанья без того, чтобы мысль перестала быть мыслью. Она размысливается, размыливается. Мысль важно все время держать в режиме думанья. Причем, когда вы перестаете ее думать, это вы выпадаете из процесса мышления, а не наоборот. То есть (применимо к изобразительному искусству, например) художник, решивший, что мир состоит из полосок и квадратов, додумал до этой стадии, а дальше думать уже перестал. С этих пор он стал ремесленником по изготовлению квадратиков. Но от этого субстанция идеи не прекратила свое бытие – эта субстанция по-прежнему есть – просто некий субъект остановил думанье.

Так происходит часто: мы подменяем процесс мышления ремесленным, идеологическим, бытийственным началом, мысль прекращает течение, ее заменяет практика.

Подчас эту подмену называют самовыражением.

Однако наше бытие стоит того, чтобы его понимать непрерывно.

И есть люди (как те, о ком я говорил выше), которые отобрали друг друга в собеседники по принципу умения длить мысль всегда.

Самовыражение в данном случае приобретает характер как бы побочного эффекта, делается неважным.

Как и в случае платоновской Академии, и в случае флорентийскрой академиии Фичино, и в случае аббатства Телем, описанного Рабле, сообщество думающих людей – есть сообщество равных. Потому что сфера мысли не знает царей («в геометрии нет царских путей», как говорил Эвклид).

Важно понять простейшую вещь. Неравенство в искусстве, философии, науке – наступает только тогда, когда прекращается ход мысли и наступает пора ее идеологического воплощения, материального интереса, стилистической завитушки. Пока мысль думается, один мыслитель равен другому мыслителю. Не равны люди становятся лишь тогда, когда они делаются рупорами идеологии, носителями узких неполных знаний. Когда они рабы ремесла и профессии, социальной роли и материального воплощения, когда они идеологи и практики – вот тогда наступает неравенство. В сфере мысли и духа – неравенства нет в принципе.

Это вполне геометрический принцип. Платон, например, употреблял понятие «тождество», – скажем, в процессе думанья «прекрасное» может быть сближено с «истинным», но в тот момент, когда идеи перестали быть идеями, а стали их чувственным воплощением (декоративной живописью и газетой «Грани»), в этот момент они перешли в разряд «нетождественного», стали продуцировать неравенство.

На дверях платоновской Академии было написано «не геометр, да не войдет».