Виктор Казаков - Соло на баритоне

Сильный ветер с шумом вламывается в двери подвала.

Цепочка лыжников медленно по снегу продвигается к перевалу. К Дорошкину на лыжах подкатывается мальчик – как видно, из местных.

– На Драгобрат не пройдете, в лесу просеку завалило деревьями; недавно тут сильно дуло.

– А другой просеки к полонине нет?

– Есть. Через Великий Менчул.

Лыжной палкой мальчик нацеливается на вершину, что белеет слева.

– Далеко до Менчула?

– Километров семь.

Экран вдруг гаснет, но тотчас же светится многоцветными узорами, узоры, покружившись и несколько раз рассыпавшись, наконец, собираются в багровый лес.

Легкий шелест падающей листвы. Женский голос:

– Спи.

(«Это Зойка, ваша честь…»)

Мужской:

– С деревьев падают листья.

(«Это…», – «узнал, узнал, Дорошкин»)

– Спи.

– Деревья мешают мне.

– Спать? Ты выдумываешь.

– Выдумай и ты.

– Дарю тебе… осень.

Ветер с хрустом ломает, швыряет в небо сухие ветки деревьев. Дорошкин – в зеленой штормовке, лицо, укрытое черной бородой, раскраснелось на холоде – рубит топором упавшую елку. Сережка («это мой новый друг, ваша честь; как и я, рабочий-геолог»), присев на корточки, протягивает к костру задубеневшие на ветру ладони:

– Околеем за ночь.

Дорошкин бросает в костер охапку лапника:

– Осенью?

Ветер вырывает у костра красные языки, над головой – зеленое небо.

– Ночью пойдет снег.

– В тайге всё ещё осень…

Не выдержав порыв ветра, падает на снег огромный черный кедр.

Опять голос Мишки:

Сгущаются сумерки; лыжи тонут в глубоком снегу; мороз ощупывает нос, пальцы ног, рук.

Тонкий голос («кажется, это Паша Ангелопол»):

– Дойдем до полонины?

– Будем идти, пока видна просека.

Через несколько минут лыжи упираются в ствол ели. Дорошкин с трудом различает впереди чистую площадку, но это, увы, не полонина Драгобрат.

– Ночевать будем здесь.

На снегу – костер. Трещат, стреляя искрами, смолистые дрова. На небольшой площадке на лыжных палках растянуты палатки. Двое пилят на дрова сухой ствол дерева.

Выплыв из облаков, луна повторяет себя в лениво отдыхающей после дневной жары реке. Над рекой туман. У кромки воды на вышке – силуэт Зойки. Подняла руки, сейчас прыгнет вниз.

Задрав голову вверх, смотрит на Зойку… судья.

Дорошкин дергает судью за рукав:

– Вчера ночью, ваша честь, я сочинил музыку.

Судья неохотно поворачивает к Дорошкину освещенное луной лицо:

– Да, да, Василий Егорович, это – главное.

Висевшие над кроватью часы громкими ударами вернули Дорошкина в комнату отдыха. Ему еще хотелось поспать, но вошел старший и попросил поскорее собраться в обратный путь.

– В канцелярии нас ждут.

– Продолжим, Дорошкин…

Судья взял в руки лежавшую справа от него на столе черную папку, аккуратно завязанную толстыми красными тесемками.

– Здесь, Василий Егорович, твои грехи.

Кровь больно толкнула в затылок. «Неужели там все?».

Дорошкин знал за собой не один греховный поступок. Некоторые из них, слегка поволновав, со временем забывались; но были и такие, что жалящим укором то и дело всплывали в памяти. Когда умирал последний свидетель такого, тяжкого, греха, Дорошкин наивно надеялся, что теперь-то можно спокойно забыть о нем, никто не спросит. Но что-то внутри всю жизнь назойливо продолжало терзать душу.

«Сейчас, похоже, состоится увлекательный стриптиз».

– Там – все? – Василий Егорович поднял глаза, осторожно кивнул на черную папку.

Судья успокоил:

– Стриптиза не будет, Дорошкин. Грехи за тобой, конечно, числятся, но по их количеству и качеству ты, Василий Егорович, не в первых рядах.

– Да я и не претендую…

– Мы, – добавил судья, – пока не создали на земле такой порядок, чтобы человеку можно было жить без грехов. Грехи, увы, пока неизбежны.

– Вы правы, ваша честь, – охотно согласился Дорошкин.

Волнение его постепенно ослабевало, хотя виски все еще барабанили мелкой дробью.

Судья развязал черную папку.

Разговор… неожиданно вернулся к началу: судья повторил уже знакомую Дорошкину сентенцию:

– Каждому человеку Верховной Силой определено Высшее Предназначение. Тебе, Дорошкин, как мы сегодня установили, не раз подсказывалось: твое Предназначение – музыка.

– Имеете в виду тот детский сон, духовой оркестр?

– Ты часто плакал, когда слушал музыку…

– Музыка, ваша честь, переносила меня в другой мир, этот мир был острее, откровеннее, ярче, чище повседневного. Это, конечно, фантазии; извините, что перебил вашу справедливую речь.

– Слезы были тебе еще одной подсказкой… Почему, Василий Егорович, ты не стал серьезно учиться музыке?

– В консерватории? Науки, которую нам преподал «Михалка», для консерватории было мало. А университет…

Судья сердито перебил:

– К Предназначенному надо идти, не теряя времени на второстепенное.

Василий Егорович (читатель, надеемся, помнит), в первый раз услышав от судьи о Предназначении, тогда побоялся сказать, что он по этому поводу думает. Но теперь, уже пообвыкнув в новой обстановке и несколько осмелев, решил своих убеждений больше не таить, хотя и не знал, для чего здесь и сейчас ему это нужно.

– Я, ваша честь, не верю, что некая потусторонняя Сила определяет Предназначение человека; не верю и в существование Верховной Силы (или как там она называется). Человек рождается зверем и на «зверском» уровне пребывает до тех пор, пока с помощью наук, искусств и полезной работы не поднимается с четверенек…

Судья снисходительно улыбнулся – так старшие выслушивают умствования еще незрелого, но уже заметно наглеющего подростка.

Дорошкин же продолжал храбриться:

– Допустим, ваша честь, что вы правы: человеку нечто Предназначено на роду. Но если Всевышний все видит и лучше всех знает, как должно быть, почему Он сразу не поставит всех на свои места? Почему так много людей всю жизнь заняты делом, которое не приносит им радости?

Судья вздохнул:

– Всевышний предназначает, но Он вовсе не требует, чтобы человек следовал предназначенному. Он только подсказывает, как лучше. Его подсказки – это, если хочешь, добрый совет. Всевышний дал людям право самим выстраивать свою судьбу, право самим свободно выбирать.

– Люди выбирают то, что полегче.

– Не все, Дорошкин, не все. Иначе на земле не было бы ни искусств, ни наук, ни хлеба, ни заводов. Многие, конечно, выбирают то, что полегче, а потом всю жизнь ноют и жалуются.

– И это – их Предназначение?

– Нет! Это их выбор. Предназначение Всевышнего требовало усилий, воли, энергии, может быть, жертв, но они предпочли жить спокойнее и ленивее…

– Всевышний, ваша честь, высоко, а моему поколению правила жизни устанавливало начальство, которое квартировало пониже. Строгим, между прочим, было начальство. В царской «тюрьме народов» в 1913 году за решеткой сидели 183 тысячи человек; а в «самой передовой в мире» стране к тому году, когда я учился на третьем курсе университета, на «островах» ГУЛАГа «перековывались» миллионы граждан!

От волнения вдруг забеспокоившего сердца последнее слово стало складываться плохо, речь Дорошкина будто запрыгала по каменистым порогам:

– Мизерная зарплата, ваша честь… после университета распределили на работу в сельскую школу… Тогда вообще любили распределять и посылать – на работу, на воскресники, на освоение целины, на стройки коммунизма, на трудные участки… несогласных посылали сами знаете куда… Шесть лет без квартиры… не на что купить то да се; детей кормить, одевать, учить надо… А с трибун заклинают: жить, товарищи, надо будущим, о себе думайте в последнюю очередь, в нашей лучшей стране все – лучшее!.. Государство, чтобы существовать, все время лгало… Жили с завязанными глазами, перепеленатыми ложью душам, только в последние годы вдруг обнаружили, что существовали во лжи, верили в ахинею, воспитали в себе противоестественные свойства, исказили себя. Эти обстоятельства…

Судья строго возразил:

– Обстоятельства, Василий Егорович, – не ровный гладкий автобан с указателями, куда надо ехать. Обстоятельства – это многократно возникающий перед человеком трудный экзамен: ответишь по билету – проходи на следующий курс, не ответишь – оставайся на второй год, а то и вообще всю жизнь топчись на месте или меняй место на более легкое, но не свое.

– Но мы, ваша честь, верили…

– Верили не все. Верили те, кому жить так было удобно: кто-то там думает и решает за нас, живем бедно, но с голода не пухнем, друг другу не завидуем, потому что все живем одинаково… – соблазнительный, скажу тебе, общественно-политический строй!