Светлана Алексиевич - Время секонд хэнд

«…Мне только двадцать лет. Как жить дальше? Мне кажется, что я выйду в город и буду бояться поднять глаза…»

«…это у вас там революция, а у нас советская власть»

Выпустили нас ночью. Журналисты, друзья – все ждали возле тюрьмы, а нас вывезли в автозаке и разбросали по окраинам города. Меня оставили где-то в Шабанах. Возле каких-то камней, возле новостроек. Реально было страшно. Постояла в растерянности и пошла на огни. Денег нет, мобильник давно разрядился. В кошельке лежала только квитанция, нам всем выдали такие квитанции, чтобы мы оплатили свое содержание в тюрьме. Это моя месячная стипендия… Даже не знаю… Мы с мамой еле перебиваемся с деньгами. Папа умер, когда я училась в шестом классе, мне было двенадцать лет. Отчим свою зарплату пропивает-прогуливает благополучно. Алкаш. Я его ненавижу, он испортил нам с мамой жизнь. Я постоянно стараюсь подработать: разношу по почтовым ящикам всяческие рекламки, летом фруктами с лотка торгую или мороженым. Шла с этими мыслями… Какие-то собаки бегали… людей нигде не видно… Жутко обрадовалась, когда возле меня остановилось такси. Назвала адрес своего общежития, но говорю: «У меня денег нет». Таксист почему-то сразу догадался: «А-а-а, декабристка!» (арестовали нас в декабре). Садись. Уже одну такую подобрал и отвез домой. И чего это вас ночью выпускают?». Вез и учил уму-разуму: «Дурь все это! Дурь! Я в девяносто первом учился в Москве и тоже бегал на демонстрации. Нас было больше, чем вас. Мы победили. Мечтали, что каждый откроет фирму и станет богатым. И – что? При коммунистах я работал инженером, а сейчас баранку кручу. Одних сволочей прогнали, другие пришли. Черные, серые, оранжевые – все они одинаковые. У нас власть любого человека портит. Я – реалист. Верю только в себя и в свою семью. Пока очередные идиоты устраивают очередную революцию, я вкалываю. В этом месяце надо дочкам на куртки заработать, а в следующем – жене на сапоги. Ты – девчонка красивая. Найди хорошего парня и выходи лучше замуж». Въехали в город. Музыка. Смех. Парочки целуются. Город жил как будто нас не было.

Я очень хотела поговорить со своим другом. Не могла дождаться. Мы уже три года были вместе. Строили планы. (Молчит.) Он обещал мне, что будет на митинге, но не пришел. Я ждала объяснений. Ну вот явился – не запылился. Прибежал. Девочки оставили нас вдвоем в комнате. Какие объяснения!? Смешно! Я, оказывается, «просто дура», «яркий экземпляр», «наивная революционерка». Он меня предупреждал – забыла? Он меня учил, что не рационально париться о вещах, на которые не можешь повлиять. Есть такая позиция – жить ради других, но ему она не близка, он не хочет умирать на баррикадах. Не его это призвание. У него главная цель – карьера. Он хочет много денег. Дом с бассейном. Надо жить и улыбаться. Сегодня столько возможностей… глаза разбегаются… Можешь путешествовать по миру, офигенные круизы, но они стоят дорого, покупай хоть дворец, но он стоит дорого, можешь заказать в ресторане черепаший суп… Только плати за все. Денежки! Денежки! Как учил нас преподаватель физики: «Дорогие студенты! Помните, что деньги решают все, даже дифференциальные уравнения». Суровая правда жизни. (Молчит.) Ну а идеалы? Ничего такого, выходит, нет? Может, вы мне что-нибудь подскажете? Вы же книги пишете… (Молчит.) На общем собрании меня отчислили из института. Все подняли руку «за», кроме моего любимого старого профессора. Из института его увезли в этот день на «скорой». Подружки утешали в общежитии, когда никто не видел: «Ты, мол, не обижайся, декан пригрозил, что выгонит из общаги, если что… А-а-а-а!». Героини!

Взяла билет домой. В городе я скучаю по своей деревне. Правда, я не знаю, по какой деревне скучаю, наверное, я скучаю по своей «детской» деревне. По той деревне, где папа брал меня с собой, когда доставал из ульев тяжеленные рамки с медом. Сначала он окуривал их дымом, чтобы пчелы улетели и нас не жалили. Маленькая, я была смешная… Я думала, что пчелы – это тоже птички… (Молчит.) Люблю ли я деревню сейчас? Живут тут как раньше, из года в год. Копают лопатой картошку на своих огородах, ползают на коленках. Варят самогон. Вечером трезвого мужика не встретишь, они пьют каждый день. Голосуют за Лукашенко и жалеют о Советском Союзе. О непобедимой Советской армии. В автобусе рядом со мной сел наш сосед. Пьяный. Говорил про политику: «Каждому уроду-демократу я сам бы морду набил. Мало вам дали. Ну честное слово! Стрелять таких надо. У меня б рука не дрогнула. Америка за все платит… Хиллари Клинтон… Но мы народ крепкий. Пережили перестройку, переживем и революцию. Я от одного умного человека слышал, что революцию придумали жиды». Весь автобус его поддерживал: «Не было бы хуже, чем сейчас. Включишь телевизор – всюду бомбят, стреляют».

Вот и дом. Открыла дверь. Мама сидела на кухне и чистила клубни георгин, они подмерзли и загнили в погребе, потому что капризные. Боятся мороза. Я стала помогать. Как в детстве. «Что там у вас в столице? – первый вопрос мамы. – По телевизору показали море людей, все кричали против власти. Божечка милый! Страх! Мы тут боялись, что война начнется: у одних сыновья в ОМОНе служат, у других – студенты, вышли на площадь и кричали. В газетах пишут, что это террористы и бандиты. Наши люди газетам верят. Это у вас там революция, а у нас советская власть». В доме пахло валерьянкой.

Я узнала деревенские новости… За Юркой Шведом, фермером, ночью приехала машина и двое в штатском, как в тридцать седьмом за нашим дедом. Весь дом перерыли. Компьютер забрали. Уволили медсестру, Аню Н. – она ездила в Минск на митинг, записалась в оппозиционную партию. У нее ребеночек маленький. Мужик напился и побил: оппозиционерка! А матери ребят, которые служат в минской милиции, хвастаются, что их сыновья большие премии получили. Привезли подарки. (Молчит.) Разделили народ на две половины… Я пошла в клуб на танцы, за весь вечер меня никто не пригласил танцевать. Потому что… террористка… Меня боялись…

«… он может превратиться в красный цвет»

Встретились случайно через год в поезде «Москва – Минск». Все уже давно спали, а мы говорили.

– Учусь в Москве. Хожу на московские митинги с друзьями. Клево так! Мне нравятся лица людей, которые я вижу там. Я помню такие лица у нас, когда мы вышли на площадь в Минске. Я не узнавала свой город, людей не узнавала. Это были другие люди. Скучаю по дому, сильно скучаю по дому.

Сяду в белорусский поезд и никогда не могу уснуть. Полусон… полуявь… То я в тюрьме, то в общежитии, то… Все вспоминается… Мужские и женские голоса…

«…Ставили на растяжку, ноги заводили за голову…»

«…Положили лист бумаги на почки, чтобы не осталось следов, и били пластиковой бутылкой с водой…»

«…Он надевал мне на голову целлофановый пакет или противогаз. Ну а дальше… сами понимаете, через пару минут я терял сознание… А у него дома жена и дети. Хороший муж. Хороший отец…».

«…Бьют, бьют, бьют, бьют… сапогами, ботинками, кроссовками…»

«…Ты думаешь, что их учат только прыжкам с парашютом, десантироваться по канату с зависшего вертолета? Их учат по тем же учебникам, что и при Сталине…»

«…В школе нам говорили: “Читайте Бунина, Толстого, эти книги спасают людей”. У кого спросить: почему это не передается, а дверная ручка в анус и целлофановый пакет на голову – передается?»

«…Им повысят зарплату в два-три раза… Боюсь, они будут стрелять…»

«…В армии я понял, что люблю оружие. Профессорский мальчик, выросший среди книг. Я хочу иметь пистолет. Красивая вещь! За сотни лет его хорошо приспособили к руке. Держать приятно. Мне нравилось бы его доставать, чистить. Смазывать. Люблю этот запах».

«…Как ты думаешь, революция будет?»

«…Оранжевый – это цвет собачьей мочи на снегу. Но он может превратиться в красный…»

«…Мы идем…»

– Что вспомнить? Живу как все. Была перестройка… Горбачев… Почтальонша открыла калитку: «Слыхала, коммунистов уже нет». – «Как нет?» – «Партию закрыли». Никто не стрелял, ничего. Теперь говорят, что была великая держава и все пропало. А что у меня пропало? Я как жила в домике без всяких удобств – без воды, без канализации, без газа – так и живу. Честно работала всю жизнь. Пахала, пахала, привыкла пахать. И всегда получала копейки. Как ела макароны и картошку, так и ем. Шубу донашиваю советскую. У нас тут – снега!

Самое хорошее у меня воспоминание, как я замуж выходила. Любовь была. Помню, возвращались из загса, и цвела сирень. Сирень цвела! В ней, вы поверите, пели соловьи… Я так помню… Дружно пожили мы пару лет, девочку родили… А потом Вадик запил и сгорел от водки. Молодой мужик, сорок два года. Так и живу одна. Дочка уже выросла, вышла замуж и уехала.

Зимой нас засыпает снегом, весь поселок в снегу – и дома, и машины. Бывает, что неделями не ходят автобусы. Что там в столице? От нас до Москвы – тысяча километров. Смотрим московскую жизнь по телевизору, как кино. Путина и Аллу Пугачеву знаю… остальных никого… Митинги, демонстрации… А мы тут – как жили, так и живем. И при социализме, и при капитализме. Нам что «белые», что «красные» – одинаково. Надо дождаться весны. Картошку посадить… (Долго молчит.) Мне шестьдесят лет… Я в церковь не хожу, а поговорить с кем-нибудь надо. Поговорить о другом… О том, что стареть неохота, стареть совсем не хочется. А умирать будет жалко. Видели, какая у меня сирень? Выйду ночью – она сияет. Постою, посмотрю. Давайте я вам наломаю букет…