Над горой играет свет - Мадженди Кэтрин

Маме приглянулся алый шелк, она накинула его на плечи. Бабушка смотрела, как доченька красуется перед ней, потом взглянула на ценник, и у нее екнуло сердце. Однако бабушка гордо распрямила спину.

— Кэти, тебе нравится?

— Очень! А можно еще красную помаду?

Мама пестовала в памяти образ Авы Гарднер, широченную улыбку на ее распрекрасном лице. Страничку эту мама выдрала из журнала «Сатердей ивнинг пост», который нашла в комоде у бабушки Фейт. Листок несколько раз согнула пополам и поперек, получился небольшой квадратик, который легко было спрятать в туфлю. Картинка измялась и несколько пожухла. Мама вытащила квадратик из-под пятки и, тщательно расправив, вручила бабушке Фейт. Вот какая ей нужна помада, даже еще ярче, самая-самая красная.

— Видишь, как красиво смотрятся ее губы? Я хочу быть прекрасной, как кинозвезда.

— Ты и так красотуля, Кэти Айвин.

Красотуля выпятила нижнюю губу и округлила глаза.

— Ладно, думаю, на помаду у меня хватит.

— А на красный лак? Покрашу ногти, и на руках и на ногах.

Бабушка вытрясла из кошелька еще немного денег. Монетки холодили ладонь, хрустящие долларовые купюры слегка покалывали кожу.

— А косынку к платью? И туфли на каблуках.

— Косынка у тебя уже имеется. И туфли сгодятся те, что есть.

Мама сморщила нос, но кивнула.

Потайной мешочек в муке почти опустел. Бабушка обеспокоенно прикидывала, как долго придется его наполнять. Однако это не мешало ей всю долгую и нелегкую дорогу домой петь маме песни горцев, не обращая внимания на пристальные взгляды тех, кого раздражала тайна ее и дочкиных глаз, бездонных и темных, и смуглота кожи, очевидные свидетельства запретной любви в их роду. Эти чистоплюи считали, что дед Люк выбрал не ту жену, хотя на самом деле не того (и не то) выбрала бабушка Фейт. Она познала, как несправедлив мир, и понимала, что какой бы умницей и красавицей ни была дочь, ей тоже не поздоровится. Этого бабушка Фейт допустить не могла.

В воскресенье, еще до рассвета, бабушка свернула голову своему лучшему цыпленку со словами «Цыпа, прости меня». Что поделаешь, так сложилась бабушкина судьба. Она вспомнила в эту минуту ужины в родном доме, что родители покупали цыплят у мясника, уже чистеньких, без перьев. А потом папа неожиданно умер, его большое сердце слишком рано ему отказало. Мама бабушки Фейт отдалась на волю темных ветров, которые относили ее все дальше и дальше от дочери.

Вскоре по пути из церкви к ним забрел Люк, чинить крыльцо. Малый рослый и сильный. Он пел песни и играл на губной гармошке. Да уж, он ловко скрывал звериный свой нрав: ведь мастер на все руки. Наобещал и того и сего, а тут, как нарочно, мама бабушки покинула безжалостный к ней мир, убежала искать то, что потеряла…

Бабушка Фейт опустила цыпленка в кипяток, так полагалось перед щипкой. На столе были разложены только что сорванные овощи, в печи подходила буханка хлеба. Трудясь над угощением, бабушка надеялась, что деда Люка после еды и выпивки разморит сон, и он не станет распускать руки. Этими руками он мог не только чинить крыльцо и гладить ее лицо, но и приласкать покрепче, ведь вступиться за бабушку Фейт было больше некому.

Дедушка Люк поначалу без устали выбивал младенцев из утробы жены. Двое первых, мальчик и девочка, отведав его кулаков, появились на свет с мощными воинственными подбородками, были неказистыми и вредными. Третий родился мертвым, так сказал дед и, завернув изогнувшееся тельце в свою заляпанную маслом фланелевую рубашку, закопал его в лесу. Когда муж был уже за дверью, бабушке послышалось жалобное верещанье, и этот плач потом преследовал ее до самого последнего вздоха. Вернувшись, дед стал выковыривать из-под ногтей могильную землю, а бабушка только стонала и плакала.

Она никак не могла утешиться, дедушке Люку сделалось тошно от ее слез. После этой истории он долго не трогал ее своими кулачищами, и очередные трое, два парня и девочка, получились пригожими и с острыми подбородками, но все равно были норовистыми, особенно малявочка Кэти Айвин.

…Бабушка хлопотала над воскресным ужином, а мама над собой: старательно соскребла с лица налет плодородной западновирджинской земли и надела новое платье. Бабушка сшила его собственными руками. Платье сидело как влитое, лиф плотно облегал высокую грудь.

— Причешешь меня? — попросила мама.

— Ты пахнешь, как розовый куст, — сказала в ответ бабушка, беря в руки щетку с серебряной ручкой и проводя ею по густым маминым волосам.

— Ему будет не до того, как от меня пахнет. — Она хмыкнула. У нее имелся уже кое-какой опыт.

— Мужчинам это важно. Почти всем.

— Думаю, остальное будет важнее. — Мама знала себе цену.

И вот ближе к вечеру папа, что-то насвистывая, снова двинулся вверх по знакомой тропке, на нем был серый костюм и шляпа, сорочка была белой, галстук темным, привередливо начищенные ботинки ярко сияли. В одной руке папа держал букет роз, в другой коробку дорогих шоколадных конфет, а все его нутро горело от неистового голода. В кармане лежала книжечка с пьесами Шекспира.

— И спустит псов войны! ^[2]— крикнул он Задире. Тот лениво полизал лапу и зевнул.

За ужином бабушка зорко следила за мамой, чтобы не разлохматилась, чтобы жевала с закрытым ртом, как она учила. Слышалось только позвякивание ножей и вилок о тарелки и чавканье отца семейства, жевавшего с открытым ртом. Все остальные мерцающими темными глазами, жуя, поглядывали на гостя. Тот ел как-то отрешенно, его голод был совсем иного свойства.

— Фредерик, расскажите мне о Шекспире, — попросила бабушка.

— Вы это серьезно?

Бабушка Фейт поняла, что папа не ожидал от женщины с гор подобных просьб. Ей так и хотелось сказать, что горцы не дикари какие-то, они читают книжки, они умеют любить, они многим дадут фору. Не тупицы и не отсталые неучи, в горах точно так же, как в других уголках земли, существует добро, и зло, и то, что колобродит где-то посередине между тем и тем.

Похрустывая поджаристым цыпой, папа бойко рассуждал о Шекспире, будто они были давнишними приятелями — бабушка, папа и старина Уильям.

Когда тарелки опустели, мама сказала:

— Фредерик, пойдем, что ли, прогуляемся.

Бабушка предостерегающе подняла руку:

— Кэти, ты не очень-то расходись.

— Ну что ты все волнуешься. Сколько можно. — И повела папу к выходу.

«Погоди, моя девочка! Ты же еще маленькая! Назад!» — крикнула бабушка, не вслух, про себя. Ведь она не могла не отпустить их. Горные духи тихо вздохнули, ей вторя.

Мама гуляла с папой, дедушка Люк храпел под пекановым деревом, остальные отпрыски носились сломя голову, а бабушка писала, открыв чистую страничку:

Я думала, буду учить в школе детей, как папа. Я и представить не могла, что мне придется собственными руками убивать цыпленка. Только бы Фредерик стал хорошим мужем моей Кэти.

Она знала, что, попадись ее тетрадка на глаза деду, тот разъярится как бешеный бык. Люка злило, что жена его больно умная. Что она читает книжки и все еще пыжится, приучает детей к хорошим манерам.

Бабушка Фейт не сразу смогла унять греховные мысли, даже вообразила, что снова молода, и жизнь ее только начинается, и рядом иной мужчина, который хорош собой, великодушен и добр. Перо наполняло страницу запретными словами, буковками с красивым наклоном, откровениями несбывшейся мечты. А папа и мама уже скрылись от бабушкиных глаз в лесу, но она все равно видела их, мысленно.

Под раскидистой кроной каштана мама поцеловала папу, так горячо, что молодые сердца гулко застучали и наполнились томлением.

— Ты прекрасна, — сказал он, а она рассмеялась. Она и без него знала, что хороша необыкновенно.

Когда они подошли к потайной, расчищенной от деревьев и кустов поляне (потайной, но известна она была каждому в округе), мама расстегнула платье, оно соскользнуло и алой лужицей растеклось по земле. Под платьем не было ничего, кроме ее желания. Мама стояла перед папой, решительно выпрямившись, тоненькая и горделивая, без туфель, но ногти на ногах были накрашены. Подняв руки, развязала косынку, действительно оказавшуюся почти в тон платью, и отпустила на волю густые пышные волосы, они упали ниже пояса, завесив литые бедра. Сладким как мед, обволакивающим голосом она позвала: