Белькампо - Современная нидерландская новелла

— «…и солнце стало мрачно как власяница, и луна сделалась как кровь, и звезды небесные пали на землю…»

Он читал из Откровения.

Дальше по улице стоял невообразимый языческий гвалт. Доносился он из дома Зандконинга, чей прадед был бродячим цыганом, и теперь цыганская кровь занималась уничтожением домашнего скарба. С песнями и воплями вся семья плясала средь летающей посуды и падающей мебели. Старый Зандконинг бил топором по ножкам огромного шкафа и вопил:

— Я срублю свой шкаф, я срублю свой шкаф!

Вскоре все имущество превратилось в огромную кучу черепков и обломков. Песчаный король и песчаная королева, песчаные принцы и песчаные принцессы[5] взялись за руки и принялись в однообразном, но возбуждающем ритме прыгать и скакать на этой куче, то и дело выкрикивая:

— Все барахло на куски! Все барахло на куски!

Время от времени кто-то не выдерживал, спускался вниз и садился отдыхать; по запыленному желтому лицу текли слезы. Мне было трудно определить, от смеха они текли или от счастья.

Происходившее здесь никого не интересовало, я был единственным зрителем, и это щекотало мои чувства.

У нотариальной конторы стояли три старика в высоких черных картузах и разочарованно беседовали между собой. Они хотели срочно составить завещание, а нотариус куда-то исчез. Иногда один из них нажимал на кнопку звонка.

Мясник Меккелхорст стоял у дверей мясной лавки и подавал мне таинственные знаки. Не хочу ли я получить в подарок половину говяжьей туши, он мог бы это устроить. Он всегда относился с уважением и ко мне, и к моему отцу тоже, а я еще ничего от него не получал. Туша висела на перекладине лестницы и выглядела неплохо. Я сказал, что не знаю, для чего мне одному полтуши. Тогда он упаковал кусок копченого мяса и длинную колбасу и насильно всучил мне сверток.

— Вот, возьмите, менеер, чтобы у вас было чем набить себе желудок. Берите в подарок от Меккелхорста. — Он безуспешно пытался придать своей жирной красной физиономии любезное выражение. Доброта ей не шла и делала ее отталкивающей.

Возле площади Схилд я встретил Бёссела, одного из городских дурачков, уже больше десяти лет каждый день бродившего по улицам в поисках старого хлама. За домом у него образовалась целая свалка. Сейчас он преследовал большую жабу с одним ухом, из которого торчала известковая трубка. Он не боялся сверхъестественных животных, принимая их за порождения собственной фантазии.

У трактира на площади Схилд возникла толчея вокруг ведра с можжевеловой водкой. В узком переулке между улицами Хохе-Ступ и Кронеян стояла молодая пара. В эти последние минуты они объяснялись друг другу в любви — двое, полные радостных, страстных чувств, увиденные мною мимоходом.

В доме моего соседа Эфтинка, хозяина самого популярного рейссенского магазина, пели под орган псалмы. Голова престарелой бабушки, заметная из-за белого чепчика, качалась в такт мелодии. Но сам хозяин в пении не, участвовал, он сидел за своей конторкой, обложенный бумагами, и что-то быстро писал. Я знал, что именно. Он подсчитывал промежуточный баланс, чтобы определить, чего успел добиться в этом мире. Умножайте свои таланты! — вот что составляло для него основу веры.

Так каждый занимался своим делом и был столь захвачен этим, что не обращал внимания на других. Средь великой неуверенности, которая внезапно охватила всех, каждый с удвоенным упорством держался за главную линию своей жизни.

Пока я стоял посреди улицы, размышляя над этим, небо затянулось, но не тучами, а дымкой. Куда ни глянь — повсюду надо мной была черная дымка. Словно внезапный осадок.

Сразу же перестали щебетать воробьи и скворцы, ища укрытия в густой листве, пряча головки и лапки под крылья. Я быстро вбежал в свой дом.

В комнатах на первый взгляд ничего не изменилось, все казалось в сумерках прежним, однако ничто уже не было нужным. Как в салоне тонущего океанского парохода, все утратило свою цену.

Я поспешил наверх, в комнату под крышей, чтобы посмотреть, да-да, я хотел посмотреть, что творится, возможно, это и было продолжением линии моей жизни — посмотреть на все сущее на Земле. Из окна я мог видеть половину Рейссена и большой кусок неба. Я забыл о своих тревогах, о своем страхе — так интересно было наблюдать.

Дымка окутывала весь город, тянулась дальше, висела над Эсом, над Фризенбергом, казалась всеобъемлющей.

Солнце ясно просвечивало через эту завесу и не походило на власяницу, как сказано в Писании; солнечный свет, просачиваясь сквозь дымку, щекотал поверхность вещей.

Внизу фантастические животные начали оживленно скакать. Стало видно, что у некоторых из них светится нижняя часть, при каждом прыжке вместо тени за ними перемещалось светлое пятно.

Дымка над ними становилась все плотнее, и внезапно на чистейшем нидерландском языке, так громко, словно солнце превратилось в рупор, прозвучали слова:

— Трепещите, грешники! Приготовьтесь, жившие в чистоте!

Это был сигнал к началу больших маневров, ибо, как только эти слова отзвучали, по-моему, справа, над мельницей Росмана, в дымке открылся широкий квадратный люк, и в нем, как в топке горящей печи, я увидел интенсивное чередование красного, желтого и голубого. Из люка, отрываясь от огня, полетели к земле языки пламени, хотя нет, не языки пламени, а розы, отдельные розы, и гирлянды роз, и лепестки рассыпающихся роз, они опускались все ниже и ниже, образуя в совокупности висячую колонну живого света. На более близком расстоянии они стали скорее похожи на лепестки яблоневых и грушевых цветков, и было их в воздухе так же много, как бывает над цветущим садом в ветреный день.

Но и не лепестки это были, а ангелы, сонмы ангелов в развевающихся одеждах, с нежными заостренными крыльями и темно-рыжими волосами, опускавшиеся на Рейссен, лишь изредка взмахивая крыльями.

Наблюдая за одним из них, парившим в воздухе, я вдруг обнаружил ближе к востоку второй люк, из которого тоже что-то струилось, но не яркий свет, не лепестки роз, а нечто вроде кофейной гущи, вытекающей из носика, — поток густой массы, при снижении он распадался на блестящие темные частицы, которые в конце концов оказывались саранчой и чертями, скорпионами, гигантскими жуками и бронированными чудовищами; они сжимали в руках и в лапах или же имели в виде особых наростов канаты, мечи, лестницы, песты, копья, крючья, громадные ножи, алебарды, пилы.

По мере увеличения их количества участки неба, остававшиеся ясными после ангелов, мутнели и одновременно озарялись металлическим блеском.

Вот они совсем снизились, пролетели возле моего окна, я отступил назад, в темноту комнаты. Ангелы приземлялись прямо на улицах и входили в дома через двери, черти опускались на деревья и на крыши и проникали в дома в тех местах, где очутились: сбрасывали вниз водостоки, разбирали крышу и исчезали в образовавшейся дыре.

У меня сжалось сердце. Они пришли за нами, людьми, и ангелы и черти, я уже слышу земные стоны и неземной хохот. Каждую минуту я могу ожидать разрушения крыши над своей головой, все мое тело превратилось в бледный, дрожащий сгусток плоти, я корчусь, я съеживаюсь от страха.

И в этот миг… меня осенила гениальная мысль, единственная за всю мою жизнь гениальная мысль. Непросто решиться назвать собственную мысль гениальной, однако же я решаюсь на это. Ведь гениальной можно, наверное, назвать мысль, которая непохожа на все прежние мысли и с которой связаны весьма важные, не поддающиеся предварительному учету последствия. Именно такой была осенившая меня мысль.

Разве не может в обыкновенной земной коре при исключительно сильном сжатии возникнуть алмаз, а в обыкновенном смертном при исключительно сильном сжатии — гениальная мысль? В возможности этого я убедился на собственном опыте.

В чем же заключалась гениальная мысль?

Я вдруг вспомнил, что где-то на чердаке должен стоять ящик со старыми маскарадными костюмами моих студенческих лет, в том числе с костюмом черта.

И все?

Да, все, такая удивительная простота и такая бесконечность последствий.

Я вскочил и пулей вылетел из спальни, кинулся к ящикам и чемоданам, передвигая, переворачивая и опрокидывая их, пока не нашел тот самый ящик, а затем начал копаться в нем, пока не обнаружил нужный костюм. Да, он был цел.

Я схватил его, побежал в самый темный угол чердака и, скинув людскую одежду, облачился в него, а на голову натянул капюшон с двумя рогами.

Я успел как раз вовремя, слуховое окно отворилось. Хотя я не смел поднять глаз, я не стал прятаться, а сделал вид, что занят поисками людей, укрывшихся на чердаке. Черт — а это был он — проник внутрь и стал спускаться вниз по лестнице, не обращая на меня ни малейшего внимания. Оглянувшись, я еще увидел в проеме лестницы его макушку с торчащими волосами или рогами.