Homo Irrealis - Андре Асиман

— и всегда будет трогать любого, кто услышит эту историю, — что ход времени способен превратить незапятнанного неиспорченного мальчика с божественной внешностью в полного дегенерата, невыразимо грешного и проклятого. Было в этой истории нечто явственно и истинно раскрывавшее один аспект моей личности, о котором я до тех пор ни разу не задумывался: что я могу запросто свернуть не туда, а может, уже сворачиваю, но сам этого не вижу. Я заранее испытывал чувство вины из-за поступков, о которых не имел ни малейшего понятия, и уж всяко не знал, как их совершить.

Марсолени уже не тот человек, которым был когда-то, и все же он тот же человек. «Я был рожден стать вот таким, а стал вот таким», — говорит он. Пропасть между мальчиком-Иисусом и предателем-Иудой слишком велика, через нее не перекинешь мостик: слишком уж непомерна разница между прошлым и будущим. То, что Марсолени плачет перед художником, говорит о том, что при всей своей испорченности он не лишен чувства вины и стыда. «Я мог бы остаться мальчиком, которым когда-то был, но мне это оказалось не суждено. Мне уже более не стать тем, кем стать было предначертано». На самом деле он хочет задать вопрос: «Возможно ли для меня искупление?» А это лишь один из способов спросить: «Как мне выкупить свое прошлое “я”?» Страшный ответ заключен в молчании художника: «Ты был непорочным мальчиком-Иисусом, но ты совершил самое страшное убийство во всей человеческой истории: ты убил Иисуса, убил Сына Божьего, убил невинного мальчика, которым когда-то был, убил самого себя. Марсолени, ты уже много лет как мертв».

Мальчик, позировавший для портрета, понятия не имел о том, кем когда-то станет; тогда он, возможно, с надеждой смотрел в свое взрослое будущее. Взрослый же сильнее всего мечтает о том, чтобы вернуться в те годы своей жизни, когда он понятия не имел, в кого превратится, когда не был способен даже думать о будущем. «Я бы лучше вернулся во тьму неведения, — говорит он, — только бы не становиться тем, кем я стал. Я бы лучше вернулся вспять, вспять, вспять, стал бы ничем, только бы не быть ребенком, который когда-то станет мной. Я хочу прочь из времени».

«Я ничто, — пишет поэт Фернандо Пессоа. — Я всегда буду ничем».

* * *

Я смотрю на свою фотографию — мне четырнадцать лет. Я стою на солнце. У меня ощущение, что в жизни нашей семьи грядут большие перемены, но я понятия не имею, что мне уготовило будущее: где я окажусь? Кем я окажусь? Какие беды ждут впереди? Сегодня я завидую этому мальчику на фотографии. Он молод, его ждет множество открытий и радостей, особенно телесных — об удовольствиях плоти он, похоже, еще ничего не знает. Но ждут его и печали, и поражения, и хуже того — впереди болото скуки, берега которого ему еще предстоит изучить, оно даже станет ему утешением во времена, когда мир будет разваливаться на куски. Возможно, он уже понял — хотя этого мне наверняка не сказать, — что в один прекрасный день захочет оглянуться на тот самый день, когда был сделан этот снимок. Возможно, он уже репетирует ритуал, который еще не до конца сформировался.

Я когда-то уже писал, что по ходу ритуала мы оглядываемся назад и повторяем то, что уже произошло: либо потому, что прошлое способно принести утешение, либо потому, что мы все пытаемся что-то подлатать, а способ для этого есть один — повторить. Репетиция же — это повторение того, что еще не случилось. За этими двумя терминами маячат их теневые двойники: сожаления и угрызения совести. Угрызения совести — это когда нам отчаянно хочется не совершать того, что мы уже совершили; сожаления — это муки по поводу того, что мы не сделали или не сказали чего-то, потому что боялись, что оно может вызвать угрызения совести.

Ностальгия по неслучившемуся.

Это проявление ирреалиса, и в гениальных творениях Пессоа я вижу его повсюду. «Сожалею прямо сейчас о том, что завтра буду сожалеть, что сегодня испытывал сожаления», — это своего рода предвкушаемая ностальгия, но при этом «ностальгия по тому, чего не было», по тому, чего не существовало, то есть «ложная ностальгия».

Рваная тень от листьев, птичий щебет, простертые длани рек, ярко трепещущих под солнцем, зелень, маки, незамысловатость ощущений — когда я все это чувствую, я чувствую и ностальгию по нему, словно, чувствуя все это, я этого не чувствую.

Далее в «Книге непокоя» Пессоа напишет: «Люблю Вас, как закат и лунный свет, желая, чтобы мгновение остановилось, но не желая, чтобы в нем что-то было моим, кроме ощущения самого этого мгновения». Почти как Пруст.

Нарратор у Фернандо Пессоа подобен жертве блокады, он постоянно ищет нечто иное, нечто большее, ощущение ощущения, мысль о мысли, восприятие времени, которого время дать не в состоянии. «Между мною и жизнью — тонкое стекло. Для того чтобы четче видеть и понимать жизнь, мне нельзя его касаться». Тень тени, эхо эха, суть времени и опыта, которая ускользает всякий раз, как у нас возникает желание ею насладиться.

Я вышел из себя, куда — неведомо, да там и остался, недвижный и бессмысленный. <…> Я не могу отыскать себя там, где себя ощущаю, а если пытаюсь себя найти, то не понимаю, кто меня ищет. Скука лишила меня ощущений. Чувствую себя изгнанником из собственной души (Sinto-me expulso da minha alma)…

Хорошо, когда ты понимаешь: то, кем ты являешься, это не ты; то, о чем ты думаешь и что чувствуешь, лишь перевод; то, чего ты хочешь, не хочешь ни ты, ни кто-то другой. Знать это ежеминутно, чувствовать всеми чувствами — или это не странно для твоей души, изгнанницы из собственных ощущений? (Estraneiro na própria alma, exilado nas próprias esnsaçōes)?

<…> Сражаясь с тенями, я и сам превратился в тень — тень своих мыслей и чувств. Ностальгия по тому обычному человеку, которым я никогда не был, сделалась частью моего существа. Но чувствую я это и только это. Я не ощущаю подлинной жалости к другу, которому предстоит операция. <…> И мне очень жаль, что я не могу быть человеком, умеющим испытывать жалость.

<…> Я предпринимаю усилия, чтобы что-то почувствовать, но я позабыл, каково это — чувствовать. Я стал тенью себя самого, человека, которому мог бы доверить свое существование. <…> Я страдаю от не-страдания, от своего неумения страдать. Живу ли я или только делаю вид? Сплю или бодрствую? Мимолетный ветер, несущий